Моя Марусечка

– На маминой жажде… Нет, не так! Правильнее будет – на жадности. И тут вовсе не материальная жадность имеет место быть, ты не думай. Хотя и она тоже присутствует, куда ж без нее. У нас тут жажда духовная первична. Незаметная такая жажда, простому глазу не видная. Маме надо владеть нами полностью и без условий, целиком, понимаешь? Отцом, мной… Ты знаешь, когда Пашка решил поехать учиться в Москву, тут такое было! Ее же наизнанку выворачивало в самом буквальном смысле слова! Физически! До нервного истощения дело дошло, до клиники…

– Да ну! Что ты такое говоришь, Никит… – недоверчиво покосилась на него Маруся. – Ты, наверное, преувеличиваешь. Сердишься на мать за что-то и выдумываешь всякие страсти!

– Нет, Марусь. Не преувеличиваю. А самое страшное знаешь что? Самое страшное, что она сама себя совершенно не понимает. Не слышит, не видит себя со стороны! В этой своей властной жадности она совершенно искренна и естественна, как бывают искренны и естественны малые дети. Вот она я, вся перед вами!! Вспыльчивая, циничная – но заботливая же! Жестокая, черствая – но при этом сильно любящая! А любовь – она ж вроде все оправдывает, любые поступки. Ребенок же тоже свои игрушки любит – попробуй отбери…

– Никит, но ведь все матери такие, – заметила Маруся. – Кто как умеет, тот так и любит.

– …Нет, она, конечно, подсознательно понимает, что свою некрасивую жадность нельзя выставлять напоказ! – не слыша ее, продолжал быстро говорить Никита. – И дитя понимает, что надо при взрослых быть добрым и щедрым, иначе не получишь за обедом сладкого! Поэтому надо изо всех сил выглядеть авторитетной, идеальной, ровной, смешливой, иногда даже наивной, мечтательной. Да ты сама видела, как ловко это она умеет делать! Страшно быть объектом чужой властной жадности, понимаешь? Пусть даже и материнской! Материнская-то еще и пострашнее будет, пожалуй. Из ее ласковых объятий вырваться труднее!

– И поэтому ты и не хочешь идти работать в клинику?

– Да. Поэтому и не хочу. Я с огромным трудом отвоевал себе этот кусок самостоятельности! Пусть я рядовой, самый обыкновенный врач, но у меня за этими стенами своя жизнь, свой коллектив, свои трудности! Нет, не хочу я на поводок любви-жадности. Не хочу! И отец, кстати, меня сегодня прекрасно понял. Знаешь, что он мне в больнице сказал?

– Что, Никит?

– Чтоб я хватал тебя в охапку и бежал из дома куда глаза глядят. Он никогда мне раньше ничего подобного не говорил! А теперь сам сказал…

– А может, он прав, Никита? Может, мы и в самом деле квартиру снимем? Попробуем сами. Все же так живут, и ничего! Вот мне лично много не надо, я в быту вообще неприхотливая…

– Ну да. Можно, конечно, и уйти. Можно перешагнуть через мать. Пусть ее тут колбасит, пусть опять дело до психушки дойдет, как с Пашкиным уходом было. А как потом с этим жить? Есть, спать, гулять, заниматься сексом? Жить и жить дальше, не испытывая к себе отвращения? Я же сын, я люблю свою мать, я физически не могу сделать ей плохо. Мне совестно, понимаешь? Я постоянно буду ощущать себя виноватым, зная, как она мучается своей жаждой. Хотя, может, это чувство вины и прошло бы со временем, кто знает…

– Нет, все-таки странные вы люди… – вздохнув, поднялась с дивана Маруся. Подойдя к окну, сплела под грудью руки по-бабьи, стала смотреть, как чертит дождь на темном стекле косые, едва заметные крапинки. – У вас отец да муж помирает, а вы… Одна про клинику, другой про властную жажду… Каждый о своем талдычит, а о любви уже и не говорит никто. Вроде как списала уже Ксения Львовна со счетов своего мужа за ненадобностью. Вот и вся любовь. Нет, правда, странные…

– Да. Странные. Ты права, – устало подтвердил Никита. Марусе даже показалось, что он зевнул у нее за спиной. Помолчав, тихо добавил: – Так что не надо меня больше ни в чем убеждать, Марусь… Не старайся, ладно? Я надеюсь, ты поняла из нашего разговора, что мама меня к клинике пристраивает вовсе не из боязни подступающих материальных трудностей? Просто случай подходящий выпал – почему бы и не воспользоваться? Почему не посадить на поводок, чтоб окончательно, чтоб бесповоротно. А клиника как работала, так и будет работать дальше. И без моего директорства обойдется. А я уж как-нибудь сам со своей жизнью определюсь…

От рывка резко распахнувшейся двери Маруся вздрогнула, будто внутри оборвалось что-то. Прижав ладошки к груди, развернулась, присела без сил на подлокотник дивана. В дверях фурией стояла Ксения Львовна, смотрела на Никиту так, будто пыталась испепелить исходившим от нее гневом. Волна материнского возмущения, по всей видимости, застряла где-то на полпути к выходу, клокотала глухо в горле, и Ксения Львовна лишь мотала медленно головой из стороны в сторону. Страшно было на нее смотреть. Хотелось подойти и поддать легонько по спине, чтоб теснящие ее гневные слова выскочили наконец наружу. Вскоре они действительно выскочили, и без посторонней помощи…