Моя революция. События 1917 года глазами русского офицера, художника, студентки, писателя, историка, сельской учительницы, служащего пароходства, рев

Позиция на опушке леса – впереди болото, до прот[ивни] ка 1000-х – 3000-х[349]. Окопы скверные – наносные. Почему-то раньше их не сделали, а зимой, когда земля на аршин промерзла, вздумали их укреплять. Кирки, мотыги, лопаты, топоры в невероятном количестве ломаются – работа плохо подвигается, особенно в темные ночи, но надо продолжать работу. «Хоть зубами грызите, а делайте…» – говорит ком[анди]р полка. И мы работаем до рассвета.

<…>

Каждый день «он» бьет сюда шрапнелью и на удар – легкими, это ужасно противно. Вечером сыпет, как героям, разрывными пулями, они с небольшим огоньком и с треском рвутся о деревья.

28 января (15 января). Наблюдатели заметили вблизи прот[ивни] ка плакаты. Вечером два охотника, причем один из них в моей простыне, за неимением холстов, отправились за ними. Через два часа эти прокламации были у нас. Их было 4 пучка, в каждом: 1) Солдатская песня «Три деревни, два села, восемь девок, один я» и т. п., потом говорят об измене, о том, чтобы мы сдавались, и пр. грязные слова; 2) Приказ по Австрийской армии и 3) Речь канцлера. Вообще, эти прокламации – лишняя трата бумаги, кто захочет удрать, тот и без прокламации удерет, а кто не хочет, того и калачом не заманишь.

<…>

Высчитывали очередь в отпуск, но он еще далек от меня. Уехал в отпуск пор[учик] Васильев, недавно только приехал, поправившись от какой-то сказочной болезни – внезапной болезни перед боем, и вдруг теперь в отпуск… это низко, не по-офицерски – задерживать очередь офиц[еров], так долго жаждущих отпуска. Не ожидал.

31 января (18 января). <…>

Наш бат[альон] ушел в резерв. Я ввиду миниатюрности общего блиндажа поместился отдельно. Блиндаж хороший, но внизу хлябает вода, стенки покрылись плесенью, но я остался в нем жить – тихо, один, сижу себе и пишу дневник, никто не помешает. Обедаю иногда в собрании, но хожу туда только потому, что там музыка, хочется послушать какую-нибудь задушевную вещичку, если бы не было оркестра, я бы не ходил. Захожу к Парамонычу, нашему коменданту и хозяину собрания, – славный человек, из учителей, любит музыку, на этом мы и сошлись. Все мечтает о том, как кончится война, купит скрипку и будет заниматься. Захожу и к пор[учику] Рыжному – нач[альник] ком[ан] ды пеших разведчиков, тоже любит музыку, накупил нот, гитару, сольфеджей и теперь все сидит дома и распевает.

10 февраля (28 января). Сегодня наш полк опять встал на позицию. <…> Прислали пополнение – старики 35-38-летние, некоторые похожи на солдат, а некоторые, несмотря на свой солидный возраст, прямо сопляки, трусье! Старые солдаты расходятся по разным командам, как штурмовая, саперная, в сапожники, маляры, мастера, колодезники и пр., и, конечно, все стараются удрать и остаются самые плохие. Не знаю, к чему такое дробление роты?

<…>

14–16 февраля (1–3 февраля). До чего я ждал отпуска, это прямо ужасно… <…> К отъезду я уже совсем приготовился, но сегодня вечером беру трубку телефона и слушаю. Предлагают отпуск или командировку в авиацион[ные] наблюдатели. После некоторого колебания я отказался от отпуска. Жаль было его, но та служба лучше. Только когда нас потребуют? Отпуски закрыты до 14-го февр[аля].

<17 февраля (4 февраля), 18 февраля (5 февраля)>

23 февраля (10 февраля). Утром произошел несчастный случай, один старый солдат 35 л. взял бомб, зарядил и спустил оба предохранителя, испугался и бросил их около себя, его-то мало задело, но одного тяжело ранило и 2-х легко. Вообще во всех полках массы случаев ранений своими гранатами. Миллионы раз говорили солдатам о необходимости осторожного обращения с запалами и бомбами, и, несмотря на это, все-таки продолжаются несчастные случаи. Ком[анди]р полка настаивает, чтобы суд присудил одного из таких, которые ранят себя нарочно, к смертной казни, чтобы подействовать на других, но суду каждого в отдельности жаль.

<…>

26 февраля (13 февраля). Приехал шт[абс]-кап[итан] Дедученко. <…> На вид это мрачный и угрюмый чел[овек], но и веселый временами.

Часто напускает на себя с излишком вид грозного нач[альни]ка. Ужасно боится снарядов и немцев. Спит даже в сапогах. Почему-то носит Владимира 4 ст.[350], когда в послужном списке не значится. В общем, чел[овек] хороший. Может быть, боязнь снарядов объясняется тем, что он 2 раза контужен и 1 р[аз] ранен. При каждом удобном случае, как перед боями и пр. опасностями, утекает из полка под видом болезни…

13 марта (28 февраля). Все эти дни мы по очереди дежурили побатальонно] у телефона, по приказанию Дедученки. На фронте все благополучно, изредка какая-нибудь перепалка.

Частенько я изводил пор[учика] Лозко, возьму трубку и начну подражать Дедученке, а Лозко знает, что он им недоволен, и начинает трусить, я на него кричу, а потом скажу: «Ну а в общем, поверочка!» Ох! Он тогда меня давай ругать, а я трубку брошу.

<…>

<15 марта (2 марта) >