Моя революция. События 1917 года глазами русского офицера, художника, студентки, писателя, историка, сельской учительницы, служащего пароходства, рев

22 декабря (9 декабря). В Петрограде «осадное» положение, а в Москве с 8-го по 20-е объявлено «военное положение», причем газеты и всякие печатные произведения на это время подвергаются предварительной цензуре, вследствие этого сегодня ни одна не только «буржуазная», но и «эсеровская» газета не вышла. Видно, переговоры насчет «мира» и объявленная война малороссийской Раде, а также действия Каледина, Корнилова и Дутова не по носу их величествам большевикам. (Сам Горький в «Новой жизни» сознается уже, что у нас сейчас не революция, а типичный «русский бунт». Он же подсчитывает, что было за время «свободы» 10 000 самосудов.)

Последнее развлечение солдат и красногвардейцев – срывать погоны с несчастных офицеров. Публика вступается за последних, но это только разжигает страсти. Были случаи убиения и избиения сопротивляющихся расстаться с признаками своего почетного звания.

Свод «заборных законов», как называются остряками декреты народных комиссаров, утолщается каждый день, но, кажется, они никем не выполняются, хотя за неисполнение их угрожают тюрьмой и конфискацией всего имущества. А так как старые законы упразднены Лениным-Троцким-Луначарским (собственно, по законам комиссарствует особая штучка – Стучка¹⁶⁵), то теперь царит полное беззаконие. Преступления не караются, об них даже некому заявить, налоги и повинности не вносятся – боятся, как бы потом не заплатить их вдругорядь, – но жить жутко: каждый мало-мальски порядочный человек теперь «враг народа», и любой из них – страшный преступник, потому что он не принимает участия в разбоях, захватах, поруганиях над лучшими людьми, обысках и доносах, что только и находится сейчас под защитой «заборных законов».

28 декабря (15 декабря). Так долго не писал, но что писать-то? Мир еще не заключен, и переговоры об нем окружены какой-то тайной, а война «внутренняя» продолжается. Ничего отрадного не предвидится в ближайшем будущем. Учредительное собрание все еще не открыто. Шествует царь-голод, бесхлебица и царица нищеты – безработица. Чернорабочие требуют уравнения платы с рабочими обученными, солдаты – с красногвардейцами, красногвардейцы – с офицерами. Заводы и фабрики вешают на двери замки; банки по неделе совсем закрыты. Арестуют фабрикантов, банковских директоров, городские служащие бастуют. Воровство, грабежи повсеместные. Если кто еще не обворован, то не потому, что он принял какие-то меры, а потому, что до него очередь не дошла. «Не разорваться же грабителям! Везде сразу не успеешь!» В Москве установилась настоящая зима: 10–15 гр. мороза и отличный санный путь.

1918

4 января (22 декабря). Каждый день выходят новые «декреты», и их было столько, что, кажется, все уже теперь у нас разрушено и в жизни такой сумбур, с которым не справятся никакие силы. <…>

Учредительное собрание назначено к открытию 5-го января, но опять при условии сбора 400 членов.

<…>

Декретом народных комиссаров отныне в России церковные браки аннулируются и признаются только «гражданские».

Дают хлеба по карточкам 1/4 фунта на чел. в сутки. Но на Сухаревке открыто торгуют ржаным хлебом и мукой, но Боже мой! – какие цены: черный хлеб – 2 р. 50 к. за фунт, белая мука – 150 р. за пуд. Курица дошла уже до Юр., окорок ветчины до 150 р., чай – 12 р. фунт, сахар —6 р. фунт, ситец – 2–4 р. аршин, шелковые от 51 р., трико – 100–120 р., женские ботинки – 200–250 р., сапоги простые – 100–150 р., молоко – 1 р. 25 к. кружка (два стакана), спиртом торгуют по 1500 р. за ведро, водкой – 50–60 р. за бутылку. Как это все ни нелепо, но «бойкота» продавцам нет и даже, что называется, «рвут нарасхват» все, что ни продавалось бы.

Ждем не дождемся немецких товаров, и, кажется, они не за горами, но тогда что будут делать наши миллионы безработных? Вот тогда, должно быть, и начнется самая-то главная «революция», т. е. истребление друг друга из-за куска хлеба. Теперь класс на класс, а тогда брат на брата. Господи! Помилуй нас, грешных, не прогневайся до конца Своего долготерпения!

С «национализацией» частных банков и с ревизией стальных комнат, где в несгораемых ящиках хранятся частные бумаги и драгоценности, пока ничего не выходит. И банки, и кладовые пока что закрыты. Некому там работать. Служащие бастуют, а у большевиков на службе одни только «красногвардейцы», способности которых довольно-таки однообразны.

Угроз о взносе казенных повинностей и налогов сколько угодно, но касс и людей для приема их нет, и кто даже хотел бы выполнять веления народных комиссаров, постоит-постоит около закрытых дверей банковских или казначейских касс, а потом плюнет и решит предать себя самой судьбе. И вот, таким образом, вся финансовая жизнь России запуталась до безвыходного положения.