Моя революция. События 1917 года глазами русского офицера, художника, студентки, писателя, историка, сельской учительницы, служащего пароходства, рев

И хотя о конкретных «временах» и «сроках» умные наблюдатели старались не говорить, замечая, как, например, князь Е.Н. Трубецкой, что «сила весенних вод прямо пропорциональна количеству накопившегося за зиму снега». Это обстоятельство заставляло князя еще в 1908 г. «страшиться за будущее».

Страшился не только он. О своем страхе заявляли и русские философы и публицисты в знаменитом сборнике «Вехи», изданном в 1909 г. Касаясь трагедии отчуждения русского образованного общества от народа, один из них, М.О. Гершензон, обращал внимание на то, что на Западе «нет той метафизической розни, как у нас, или, по крайней мере, ее нет в такой степени, потому что нет глубокого качественного различия между душевным строем простолюдина и барина».

В начале 1910-х гг. в своем отчете обер-прокурору Св. Синода Екатеринославский епископ Агапит (Вишневский), чьи наблюдения оказались удивительно точными, разделил прихожан на три категории, самой малочисленной назвав людей русско-православного мировоззрения и старинного уклада жизни. Самой же большой категорией, по его мнению, были люди, чья вера не могла считаться ясной и не глубоко проникала в их жизнь. Настоящими ревнителями веры они не были, все силы отдавая организации своей бытовой жизни. «С утра до вечера, и в будни, и в праздники, они всегда в труде, в хлопотах, в суете и работе. Им „все некогда“, все не время, все недосуг. Храм Божий они посещают, но исправно только по большим праздникам, в воскресные же дни – изредка». К третьей категории владыка отнес по преимуществу представителей молодого поколения, которого коснулся «современный тлетворный дух отрицания и сомнения, дух гордыни и неповиновения». Они, писал епископ Агапит, «мечтают о новой революции, от которой ждут для себя „земного рая“, т. е. всяческих благ и удовольствий для тела, а главное – ничегонеделания». Этой, третьей, категории тогдашней деревни епископ Агапит более всего опасался, считая принадлежащих к ней лиц самым опасным элементом, для которого ничего святого нет.

Даже если допустить, что владыка несколько преувеличивал опасность, исходящую от деревенской молодежи, вкусившей изнанку городской культуры, все же следует признать: для тревоги основания имелись. О том, что русская деревня давно перестала быть патриархальной, что она таит в себе множество опасностей, писали тогда не только политики и представители духовенства; об этом громко говорили и русские публицисты, писатели – И.А. Бунин, И.А. Родионов, С. Подъячев и многие другие. «Дикость», «одичание», «ненависть» – все это слова из лексикона тех лет, «эпохи безвременья», как называли ее некоторые современники.

Это время моральных катаклизмов, время трагедии личности, чувствующей свое одиночество и незащищенность. Это время, тягостное для всех – и для «верхов», и для «низов». И представители образованной публики, и приобщившиеся за революционные годы к «политике» полуграмотные мужики чувствовали, что все идет «как-то не так». Отрешенность, равнодушие, страх и одновременно агрессивность, жестокость, стремление получить от жизни как можно больше – все это симптомы «безвременья», проявляющиеся и в деревенских бесчинствах, и в криминализации городов, и в увеличивающемся списке интеллигентных самоубийц.

Показательно в этой связи стихотворение Саши Черного «1909», где были такие слова по поводу наступившего Нового года:

Ну, как же тут не поздравлять?
Двенадцать месяцев опять
Мы будем спать и хныкать
И пальцем в небо тыкать.

Это «тыканье», безусловно, не следует забывать, когда речь заходит о предреволюционных годах, равно как не следует списывать «хныканье» на эпоху «столыпинской реакции». Ведь «реакция» – это всегда ответ на какой-либо раздражитель, в нашем случае – на революционные эксцессы 1905–1906 гг. «Реакция» не стала паллиативом, прививкой против новой революции, лишь на короткое время блокировав развитие социальной болезни. К тому же бороться с ней в условиях внешнеполитической нестабильности год от года становилось все труднее. Не только «интеллигентам», но и властям предержащим было от чего «хныкать». Ощущение надвигающейся неизбежной трагедии разделяла со своими современниками даже императрица Александра Федоровна, в те же предвоенные годы откровенно заявившая архимандриту Вениамину (Федченкову): «Ах, как трудно, как трудно жить! Так трудно, что и умереть хочется!»