Моя сестра – Елена Блаватская. Правда о мадам Радда-Бай

После того времени я прожил еще два года в Париже, и мне пришлось более или менее хорошо познакомиться почти со всеми лицами, бывавшими у Блаватской. Так как о них будет упоминаться в дальнейшем рассказе, то я здесь перечислю их всех и покончу с выпиской, сделанной мною из «Русского обозрения».

В доме улицы Notre Dame des Champs вместе с Еленой Петровной жили: 1) «полковник» Олкотт, 2) Джедж (он очень скоро уехал в Индию), 3) Могини, 4) Бертрам Китли и 5) слуга Бабула.

6) Уже известная дюшесса де Помар, о которой больше нечего распространяться.

7) Секретарь парижского теософического общества – m-me Эмилия де Морсье, племянница известного швейцарского философа и теолога Эрнеста Навиля. Тогда это была сорокалетняя дама, высокая и очень полная, рано поблекшая блондинка, сохранявшая, однако, следы большой красоты. Сначала, при первых встречах, мы почему-то почувствовали друг к другу антипатию; но затем, уже по отъезде Блаватской, мало-помалу сблизились, и до сих пор я считаю эту благородную, умную и талантливую женщину, а также ее мужа и семью в числе искренних моих друзей.

М-me де Морсье – хорошая музыкантша и первоклассная певица. Она в юности мечтала об артистической карьере, и, если бы мечтам ее суждено было осуществиться, она была бы теперь большой знаменитостью. Но крепкие, как камень швейцарских гор, семейные предрассудки лишили ее возможности посвятить себя искусству. Это большое горе ее жизни. Богато одаренная от природы, она не могла примириться с серенькой долей хозяйки дома разорившегося дворянина. Она отдалась литературе, а главным образом – благотворительной деятельности. Вечно занятая своими тюрьмами, госпиталями и приютами, она в то же время всегда много читала и писала, интересовалась и увлекалась многим и всюду вносила свою энергию, свой блестящий ум, недюжинные познания и дар настоящего, прирожденного оратора.

Неудовлетворенная сухостью протестантского сектантства, в котором родилась и была воспитана, чуждавшаяся папизма и хорошо знакомая с различными злоупотреблениями воинствующего католицизма, она подумала, что может найти удовлетворение своей духовной жажды в учении тибетских махатм, возвещавшемся устами Е. П. Блаватской и ее сотрудников – Олкотта и Синнетта. Она послала в Индию Елене Петровне письмо, странность и красноречие которого не могли не заинтересовать проповедницу необуддизма, тотчас же и ухватившуюся за богато одаренную женщину, способную в будущем сослужить немалую службу «делу».

M-me де Морсье получила от «madame» дружеское послание и засохшие лепестки розы – «оккультный» дар и, так сказать, благословение махатмы Кут-Хуми интересной прозелитке. Когда Блаватская приехала в Париж, m-me де Морсье со своим «талисманом» – розовыми лепестками сердца, – конечно, явилась на первом плане и сделалась самым деятельным и огнедышащим членом теософического общества. Это она оказалась истинным главою и душою общества в роли его секретаря, это она была настоящим автором теософических брошюр, издававшихся потом произведений дюшессы де Помар леди Кэтнисс.

Но отличительная черта этой женщины – глубокая искренность и неподкупная правдивость, а потому, когда через два года она стала свидетельницей и получила неопровержимые доказательства теософических обманов в многого еще другого, она ни на минуту не поколебать признать себя введенной в заблуждение и одураченной. Она серьезно заболела от потрясения; но твердой рукою сожгла свой талисман – розу Кут-Хуми, полнейшее мое неуважение к которой в предыдущее время служило даже черной кошкой, пробегавшей между нами.

Я и m-me де Морсье были самыми частыми посетителями квартиры на улице Notre Dame des Champs и ближайшими людьми к ее хозяйке, что легко будет доказать хотя бы только собственноручными письмами к нам Е. П. Блаватской.

В статьях, печатавшихся тогда г-жою Желиховской в «Новороссийском телеграфе» и «Одесском вестнике» (июнь и июль 1884 года) и случайно впоследствии мне попавшихся, о нас громко говорится и даже, к моему изумлению, – незнакомый еще с «авторской манерой» г-жи Желиховской, – я нашел в них такие вещи, о которых не имел ни малейшего понятия.

Между тем в своих теперешних статьях о Е. П. Блаватской и в своей пропаганде нового «чистого и высокого учения» г-жа Желиховская ни одним звуком не заикается обо мне и м-м де Морсье, как будто нас совсем даже не было или будто наши отношения к ее покойной сестре и близкие сношения с нею ей совсем неизвестны. Причина такого умалчивания понятна, и на ней, полагаю, нечего останавливаться. Но все-таки как же было не сообразить, что чересчур фантастическое освещение многих фактов заставит меня, а если понадобится, то и не одного меня, представить и свое личное свидетельство с приложением «оправдательных документов». Конечно, здесь был расчет на человеческую слабость, на ложный стыд признания в своем, хоть и мимолетном, увлечении тем, что оказалось самым грубым и рассчитанным на слепую доверчивость обманом; но дело слишком серьезно, и жалкое малодушие ложного стыда тут не может иметь места.