Моя сестра – Елена Блаватская. Правда о мадам Радда-Бай

25) Пожилая девица, русская фрейлина А. (фамилия этой особы начинается не с этой буквы; но так как она тщательно скрывала свои faits et gestes [Поступки (случаи) и действия – фр.] и в журналах Лондонского общества для психических исследований обозначена таким именно образом, я, вовсе не желая быть ей неприятным, называю ее А.). Г-жа А. была в то время приятельницей m-me де Морсье и опять-таки через нее заинтересовалась теософическим обществом. Она была постоянно окружена всякого рода феноменами и чудесами; удивительные рассказы ее о том, что на каждом шагу случалось с нею, могли довести до головокружения. Она не жила в России, имела квартиру в Париже; но постоянно исчезала неведомо куда и вообще была поглощена какими-то крайне сложными и запутанными своими делами. О ней мне придется не раз упоминать в дальнейшем рассказе. Теперь я давно уже потерял ее из виду.

26) Русский князь У. (теперь, как я слышал, умерший). Я несколько знал его, так как года за два перед тем А. Н. Майков привез его ко мне в дом на литературный вечер. Он был у Е. П. Блаватской один раз, и потом я видел его на торжественном conference’e в доме m-me де Барро.

27) Русский генерал-майор К., бывший также один раз у Е. П. Блаватской и затем на conference’e.

Был ли сделан этими двумя господами членский взнос и числятся ли они в списках общества, я не знаю.

28) Русская дама с иностранной фамилией, г-жа Г., из Одессы, знакомая родственников Елены Петровны. Она являлась со своим сыном, несчастным горбатым мальчиком, и больше мне решительно нечего о ней прибавить.

Затем остаются две русские дамы, родственницы Е. П. Блаватской, и я. Это все. Тридцать один человек, ну, скажем, тридцать пять, на случай, если б я забыл кого-нибудь из совсем уж, вообще или в то время, невидных, без речей.

Некоторые из этих лиц, как показано выше, только мелькнули и исчезли. Другие же были привлечены главным образом m-me де Морсье. В таком виде является действительная картина парижского теософического общества летом 1884 года. Это был очень небольшой дамский кружок – и ничего более.

Если бы кто-нибудь был еще, кого я не знал и не видал, Елена Петровна, подзадориваемая моими замечаниями о том, что дело идет чересчур вяло, непременно говорила бы со мною о неизвестных мне лицах, указывала бы на них, и притом эти лица непременно ее стараниями появились бы на conference’ax, крайняя малолюдность которых совершенно удручала основательницу теософического общества.

Где же эти «массы», «осаждавшие» тогда Елену Петровну, как уверяет г-жа Желиховская? Где это «множество французов-легитимистов и империалистов», которое к ней «льнуло»? Где эти «очень многие ученые, доктора профессора, психиатры, магнетизеры, приезжие со всех стран света и местные»? Где «множество русских мужчин и дам, усиленно напрашивавшихся в дружбу и в последователи учения»?

Ведь должна же быть, наконец, какая-нибудь разница между писанием «повести для легкого чтения» и писанием «биографического очерка» женщины, которую называют «всемирной знаменитостью», возбужденное ею движение – «мировым явлением», а «чистым и высоким учением» которой соблазняют русское общество!

И это лишь первые цветочки – впереди много красных ягод различного и самого неожиданного сорта.

V

Об этом первом собрании теософов, на которое я поехал в сопровождении Могини и Китли, распространяться не стану, так как оно не ознаменовалось ровно ничем интересным в теософическом или оккультном смысле. Для меня оно имело значение лишь в том отношении, что и познакомился с m-me де Барро, m-me де Морсье, фрейлиной А., доктором Комбре, Оливье, Тюрманном и «старичком» Эветтом. Кроме этих лиц, никого не было. Мы разместились в просторной столовой вокруг обеденного стола, покрытого клеенкой, причем председательские места заняли, конечно, дюшесса и Елена Петровна.

Слева направо: Вера и Чарльз Джонстон, Г. Олькотт (стоят), Е. Блаватская и В. Желиховская (сидят)

Разговор велся беспорядочный, переходил с предмета в предмет и ни на чем не останавливался. Вдруг раздался крикливый и пискливый голос. Это заговорил Тюрганн, пожилой, прилизанный, лысый человек с огненно-красными щеками и носом, испещренными синими жилками. Заговорив, он уже, очевидно, не мог остановиться и слушал сам себя с все возраставшим наслаждением. Он толковал о мартинизме, о своем «philosophe nrconnu» [Неизвестном философе – фр.], о Сведенборге, о спиритизме; но понять, зачем он все это говорил, не было никакой возможности. Ровно никаких новых, хоть сколько-нибудь интересных сведений он не сообщал, а только расплывался в красивых шаблонных фразах, которые француз может нанизывать одна на другую до бесконечности.