Моя сто девяностая школа

— Товарищи, он из нас делает идиотов, — сказал Розенберг.

— По-моему, их не нужно делать, они уже готовые, — сказал Селиванов.

Розенберг зазвонил в председательский колокольчик.

— Я призываю к серьезности, — сказал он. — Если вы уважаете общественное мнение и считаетесь со своими товарищами, то вы должны подтянуться. Хотите, мы выделим хорошо знающих физику и прикрепим их к вам. Они будут c вами готовить уроки. Попросим Гольцман и Купфер.

— Лучше я приму ванну, — сказал Селиванов.

И тут встала Зоя Тереховко и сказала:

— Как вам не стыдно?! Вы кладете пятно на весь класс!

— И даже на всю школу, — добавил Розенберг. — В чем же будет состоять наше самоуправление, если вы не будете с ним считаться? Вы же сами избрали ШУС, мало того: вас самих в него избрали — я имею в виду Селиванова, а Селиванов острит, вместо того чтобы взяться за уроки. Государство оказывает нам внимание, заботится о нас, бесплатно нас учит, чтобы мы стали полезными людьми, а мы треплемся, манкируем уроками и в результате приходим к зачетам, ни черта не зная.

— Ладно, — сказал Селиванов, — довольно. Все ясно. Я постараюсь получить по физике хорошую отметку.

— И я, так и быть, постараюсь, — сказал Старицкий.

— А со мной пусть позанимается Купфер, — сказал Попов. — Может, что-нибудь и получится, хотя я сомневаюсь.

— Я уверена, что получится, — сказала Аля Купфер, — ведь ты не такой тупой, каким кажешься.

На этом чрезвычайное заседание ШУСа закончилось.

Прометей

У нас был школьный сторож. Это был высокий, совершенно седой старик с длинной кощеевской бородой.

Все его лицо было в морщинах, маленькие хитрые глазки были почти прикрыты густыми бровями. Говорил он сильно окая, всегда был суров, мрачен, несловоохотлив. Жил он в крохотной комнатке в вестибюле, и комнатка эта была набита всяческим хламом. На столе стоял сломанный будильник, теснились какие-то пустые банки и склянки, валялись тряпки, гвозди, старые замки и ключи. В углу висела, поблескивая бисером, маленькая икона Серафима Саровского. Сторож верил в бога, был старообрядец и не выносил ребячьего шума.

— Вот так и живу, как прикованный к этой школе, — говорил он.

Мы его звали «Прометей». Знали, что он Павел Кириллович, и никто, по-моему даже заведующий школой, не знал его фамилии.

— Не ребята, а свиньи прямо какие-то, — говорил он, — мусорят, мусорят, а я должен подбирать, будто бы я для этого произведен на свет…

Очень он не любил убирать за нами. Да и за собой тоже. Хлам не переводился в его комнате.

Мы побаивались сердитого Прометея, но привыкли к нему и даже любили его в глубине души.

Как-то я не приготовил урока по химии, меня выставили из класса и сказали, чтобы пришли мои родители.

Грустный, расстроенный я шел вниз по лестнице, и меня увидел шедший со щеткой Прометей.

— Чего нос повесил? — спросил он.

— Из класса выгнали, — сказал я. — С химии.

— Плохое дело химия, — сказал он. — Идем ко мне.

И он повел меня в свою конурку.

— Садись на постель, — сказал он.

И я сел на постель, застланную одеялом из разноцветных лоскутов.

— А кому нужна эта химия? — сказал Прометей — Господь создал сушу, и воду, и небо и не знал ни про какой кислород и водород. И зверей создал он, и гадов всяких, и насекомых, и все это безо всякой химии.

— Но ведь даже вода состоит из кислорода и водорода, — сказал я, сверкая своими знаниями. — Вода — это Н₂O.

— Еще чего, — сказал он. — Не знаю я никакого «аш» и знать не хочу. И «О» — тоже.

— А без этого «О» вы бы не могли жить, — сказал я. — «О» — это кислород. Вы им дышите. Даже растения без него жить не могут.

— Ну да! — рассердился Павел Кириллович. — Вот у меня фикус стоит. Растет безо всякого кислого рода. Чепуха это все. Сказать можно что угодно. Все от бога.

— А зачем же тогда учиться?

— А и не надо. Читать и писать надо уметь — вот и все. Для того и школа.

— Но ведь должен я быть кем-нибудь, когда вырасту?

— Человеком будь. Че-ло-ве-ком.

— А специальность?

— А ты кем быть решил?

— Еще не знаю. Мама хочет, чтобы я был врачом…

— Не надо. Бог дал жизнь — бог и возьмет. И никакой врачеватель не поможет. Это ведь все выдумки — скорлатина там, либо дифтерит, или онгина, или инфлуэнция. Это все просто болезнь. Как ее ни называй. Захочет бог, ты выздоровеешь, не захочет — помрешь.

— Бога нет, — сказал я. — Это все сказки. Религия — это опиум для народа.

— А я не курю, — сказал он. — Ни табак, ни этот твой опиюм. А если бога нет, откуда же ты взялся?

— От мамы, — сказал я.

— А мама?

— От своей мамы.

— А она?

— От своей.

— Ну, а первая мама откуда?

— От обезьяны, — сказал я.

— А обезьяна?

— От своей мамы.

— А первая обезьянья мама?

Я не знал, что ответить.

— Без бога и обезьяны бы не было.

— Наверно, я буду инженером, — сказал я. — Электриком. Потому что у нас сейчас век электричества.

— Электричество, электричество! Нет никакого электричества. От создания мира была молния, и она зажигала такую иллюминацию, что безо всякого электричества светло было. И был гром, и была божия гроза, и никаких тебе киловаттов.

— Молния — это электрический разряд, — сказал я. — Вы ведь сами, Павел Кириллович, пользуетесь электричеством.