Моя темная Ванесса

Затем она встречается со мной взглядом, ждет, не опровергну ли я собственные слова. Я молчу, и Руби спрашивает, остался ли Стрейн после этого в Броувике, знал ли он, что произошло на том собрании.

– Знал. Он помог мне спланировать, что я буду говорить. Это был единственный способ восстановить его репутацию.

– Он знал, что вас вышвырнут?

Я пожимаю плечами, не желая лгать. Но и сказать, что да, он знал и хотел, чтобы это случилось, я тоже не могу.

– Знаете, – говорит Руби, – раньше вы описывали свое исключение из школы как нечто, от чего этот учитель не мог вас защитить, но, похоже, он и был тому причиной.

На мгновение моя грудь лишается воздуха, словно от удара, но я быстро прихожу в себя и как ни в чем не бывало пожимаю плечами.

– Это была сложная ситуация. Он сделал все, что мог.

– Он чувствовал себя виноватым?

– В том, что из-за него меня вышвырнули?

– В этом. И в том, что заставил вас солгать, принять удар на себя.

– По-моему, он считал, что это прискорбно, но необходимо. А что еще он мог поделать, отправиться в тюрьму?

– Да, – твердо говорит Руби, – он мог бы отправиться в тюрьму, и по заслугам, потому что то, что он с вами делал, – преступление.

– Ни один из нас не пережил бы, если бы его посадили.

Руби наблюдает за мной, и в глазах у нее отражаются вращающиеся шестеренки – она делает мысленную пометку. Это выглядит не так явно, как когда терапевты из телика строчат в своих блокнотах, но все равно заметно. Мой психотерапевт очень внимательно за мной следит и помещает все, что я говорю и делаю, в более широкий контекст, что, конечно, напоминает мне о Стрейне – а как иначе? Я вспоминаю, как его постоянно что-то рассчитывающий взгляд сверлил меня на уроках. Руби однажды сказала мне, что я ее любимая клиентка, потому что, сколько бы слоев она с меня ни снимала, под ними оказываются все новые, и эти слова показались мне такими же волнующими, как «Ты моя лучшая ученица». Это было все равно что слышать, как Стрейн называет меня редкой драгоценностью, а Генри Плау говорит, что я загадка, постичь которую невозможно.

Тогда она задает мне вопрос, который, вероятно, хотела задать все это время:

– Вы верите девушкам, которые его обвинили?

Я, не колеблясь, отвечаю отрицательно, и, взглянув на нее, вижу, как она быстро хлопает глазами от удивления.

– По-вашему, они лгут, – говорит она.

– Не совсем. По-моему, они чересчур увлеклись.

– Увлеклись чем?

– Этой нынешней истерией. Постоянными обвинениями. Ну, это же целое движение, правда? Так это называют люди. А когда видишь такое напористое движение, к нему, естественно, хочется присоединиться, но, чтобы тебя приняли, с тобой обязательно должно случиться что-нибудь ужасное. Преувеличения неизбежны. Плюс все это так туманно. Этими терминами легко манипулировать. Домогательствами можно назвать что угодно. Может, он просто по ноге их похлопал или еще что.

– Но, если он был невиновен, как вы объясняете его самоубийство? – спрашивает она.

– Он всегда говорил, что лучше умрет, чем будет жить с клеймом педофила. Когда появились эти обвинения, он понял, что все посчитают его виновным.

– Вы на него злитесь?

– За то, что он покончил жизнь самоубийством? Нет. Я понимаю, почему он так поступил, и знаю, что как минимум отчасти я в этом виновата.

Руби начинает говорить, что нет, это неправда, но я ее перебиваю:

– Знаю-знаю, это не моя вина, это ясно. Но изначально все эти слухи о нем поползли из-за меня. Если бы у него не было репутации учителя, который спит с ученицами, сомневаюсь, что Тейлор бы в чем-то его обвинила, а если бы не она, то и другие девушки не последовали бы ее примеру. Все поступки и высказывания обвиненного учителя рассматриваются через особый фильтр, так что даже самые невинные его поступки выглядят зловещими. – Я продолжаю в том же духе, как попугай, повторяя его доводы. Оставшаяся во мне частичка Стрейна внезапно пробуждается и восстает к жизни.

– Сами подумайте, – говорю я. – Если нормальный мужчина хлопает девочку по колену, это ничего не значит. Но что, если это сделает мужчина, которого обвиняли в педофилии? Люди отреагируют неадекватно. Так что нет, я на него не злюсь. Я зла на них. Я зла на мир, который превратил его в чудовище только за то, что ему не повезло в меня влюбиться.

Руби скрещивает руки и, словно пытаясь успокоиться, опускает взгляд на свои колени.

– Я знаю, как это звучит, – говорю я. – Вы наверняка считаете меня ужасным человеком.

– Я не считаю вас ужасным человеком, – тихо говорит она, по-прежнему глядя на колени.

– Тогда что вы обо всем этом думаете?

Она делает глубокий вдох, встречает мой взгляд.

– Если честно, Ванесса, судя по тому, что я услышала, он был очень слабым человеком, и вы даже в юности знали, что вы сильнее его. Вы знали, что он не вынесет разоблачения, поэтому и приняли удар на себя. Вы до сих пор пытаетесь его защитить.

Я кусаю щеку, не позволяя своему телу сделать то, чего оно на самом деле хочет, – сжаться изо всех сил, свернуться так крепко, что треснут кости.

– Я не хочу больше его обсуждать.

– Окей.