Моя темная Ванесса

Я все еще не сводила с нее глаз, когда в аудиторию вошел Генри Плау с учебником в руке и кожаной сумкой через плечо. С трудом оторвавшись от Дженни, я посмотрела на этого нового преподавателя и увидела Стрейна: бороду и очки, тяжелую походку и широкие плечи. Потом проявились коррективы: он был не поразительно высок, а среднего роста, волосы и борода были светлыми, а не черными, глаза были карими, а не серыми, очки были в роговой, а не в проволочной оправе. Он был стройнее, ниже и моложе. Молодость я заметила в последнюю очередь. Ни одного седого волоса, под бородой гладкая кожа – ему было лет тридцать пять. Это был Стрейн в стадии куколки, еще мягкий.

Генри Плау бросил учебник на стол, и все вздрогнули от громкого хлопка.

– Извините, я случайно.

Преподаватель снова его поднял и, растерянно подержав в руках, опять осторожно положил на стол.

– Теперь, когда с моим неловким появлением покончено, – сказал он, – думаю, пора начинать.

Он с самого начала вел себя неправильно: приветливо, с самоиронией; ничто в нем не внушало ужас так, как внушал его в тот первый день Стрейн, записывавший на доске тезисы о поэме, в незнании которой никто не посмел признаться. И все же, называя имена студентов из журнала, Генри Плау блуждал внимательным взглядом вдоль стола, всматриваясь в каждого из нас, и я снова перенеслась в класс Стрейна и почувствовала, как он впивается в меня глазами. В открытое окно задувал бриз, и соленый воздух пах подгоревшей пылью с радиатора в кабинете Стрейна. Крик чайки превратился в отмечающий каждые полчаса перезвон колоколов в церкви Норумбеги.

Дженни наконец посмотрела в мою сторону. Наши взгляды встретились, и я увидела, что это вовсе не Дженни, а просто круглолицая девушка с каштановыми волосами, с которой я уже ходила на пары раньше.

Генри Плау дошел до конца списка. Я, как всегда, была последней.

– Ванесса Уай?

В начале каждого семестра эти слова звучали со странной мольбой. Ванесса, почему?

Слишком потрясенная, чтобы поднять руку, я подняла два пальца. На другом конце стола девушка, которую я приняла за Дженни, сняла с ручки колпачок, и штормовая волна внутри меня отступила, оставляя после себя мусор и спутанные нити гнилых бурых водорослей. Ко мне вернулся знакомый страх: возможно, я сумасшедшая, самовлюбленная, одержимая. Настолько застряла в собственном мозгу, что против их воли превращаю в призраков случайно оказавшихся рядом посторонних.

Генри Плау пристально вглядывался в мое лицо, словно запоминая, и пометил мое имя в журнале.

Остаток семинара я сидела, ссутулившись, и несмело, бегло поглядывала на него. Мой разум все время уносился в окно, пытаясь то ли сбежать, то ли получить обзор получше. После пары я одна пошла домой прибрежной тропой. Волосы у меня завились от водной пыли. Тьма была непроглядной. Я слушала музыку в наушниках так громко, что, если бы кто-то захотел напасть на меня сзади, шансов у меня не было бы никаких, и это было глупо до безрассудства. Никогда бы в этом не призналась, но мысль о том, что в затылок мне дышит чудовище, меня заводила. Я явно напрашивалась на неприятности, и это осознание толкало меня вперед.

В этот пятничный вечер меня навестил Стрейн. Я ждала его перед своим домом, сидя на крыльце пекарни, которая каждое утро наполняла нашу квартиру запахом дрожжей и кофе. Это был теплый вечер: девушки в сарафанах шли в бары; мальчик с моего курса поэзии проехал мимо на лонгборде, попивая пиво. Я заметила универсал Стрейна. Вместо того чтобы припарковаться на улице, где его с большей вероятностью могли увидеть, он свернул в переулок. Хотя в Атлантике не было ни одного выпускника Броувика, Стрейн по-прежнему страдал от паранойи.

Через минуту он вышел из темного переулка и попал под свет уличного фонаря, улыбнулся, протянул мне руки:

– Иди сюда.

На нем были вареные джинсы и белые теннисные туфли. Одежда папаш. Когда мы не виделись по нескольку недель, я от ошеломления прижималась лицом к его груди, чтобы не видеть его красный нос и седеющую бороду, перевалившийся через ремень живот.

Он первым поднялся по темной лестнице в мою квартиру, как будто это он в ней жил, а не я.

– У тебя появился диван, – сказал он, когда мы вошли внутрь. – Это прогресс.

Он с самодовольной ухмылкой повернулся ко мне, но, получше меня рассмотрев, смягчился. На улице, в темноте, он не видел, какая я хорошенькая, не разглядел мой сарафан, новую челку, подводку стрелками, подкрашенные розовой помадой губы.

– Ну надо же, – сказал он. – Вылитая француженка шестьдесят пятого.

От его одобрения тело меня предало, а его безобразная одежда стала не такой уж и безобразной или, по крайней мере, не важной. Он должен был оставаться старым всегда. Иначе никак. Только так я могла оставаться молодой и лучиться красотой.

Прежде чем открыть дверь в свою спальню, я предупредила:

– Я не успела убраться, так что не язви.

Я включила свет, и он обвел взглядом бардак: стопки одежды, кофейные кружки и пустые винные бутылки на полу у кровати, затоптанную в ковер треснувшую палетку теней для век.