Моя темная Ванесса

Внезапно наступила осень. Гостиницы закрываются, и работавшие в них гастарбайтеры разъехались по домам. На второй неделе сентября пожелтели деревья, и листва яркими мазками расцветила пасмурное небо. По утрам было холодно, сыро от тумана, и я просыпалась, запутавшись лодыжками во влажных простынях.

Как-то раз в конце сентября, во время затишья перед началом семинара Генри Плау, девушка, с которой я с первого курса ходила на практикумы по письму, села за парту и положила на него стопку книг. Она носила ковбойские сапоги и короткие юбки, посылала свои работы в литжурналы, и моя куратор однажды сказала, что эта девушка создана для Айовы. Наверху кипы лежало «Бледное пламя» Владимира Набокова. При виде романа я замерла. «Дай мне ласкать тебя, о идол мой, Ванесса».

Генри указал на книгу.

– Отличный выбор, – сказал он. – Это один из моих любимых романов.

Девушка улыбнулась. Ее щеки мгновенно вспыхнули от внимания преподавателя.

– Это для курса по литературе двадцатого века. Я пишу по нему работу, и это… – Она широко распахнула глаза. – Страшновато.

Мальчик рядом с ней спросил, о чем книга, и я, разгоряченная, с бешено колотящимся сердцем, слушала, как моя сокурсница пытается объяснить и терпит неудачу. Генри начал что-то говорить, но я громко перебила:

– Там нет сюжета как такового. По крайней мере, не так следует читать этот роман. Он состоит из поэмы и комментариев, и комментарии рассказывают собственную историю, но пишущий их персонаж ненадежен, а значит, недостоверно и все остальное. Это роман, который противится смыслу и требует, чтобы читатель отдался ему во власть…

Я замолчала, ощутив прилив тревоги, которая охватывала меня всякий раз, когда я так говорила – можно было подумать, что в меня вселялся Стрейн. В его устах рассуждения казались гениальными, но меня они только выставляли грубой, заносчивой сукой.

– Ну, в общем, – сказала девушка, – это не самое мое любимое произведение Набокова. Я читала «Настоящую жизнь Себастьяна Найта», и она мне понравилась куда больше.

– «Истинную жизнь», – тихо поправила я.

Она, закатив глаза, отвернулась от меня, но, пока остальные студенты входили и рассаживались по местам, стоящий напротив семинарского стола Генри задумчиво наблюдал за мной со слабой улыбкой.

Вернувшись с пары домой, я готовила себе ужин и читала «Тита Андроника» к следующей неделе: у нас начинался цикл семинаров по Шекспиру. Это была жестокая, кровавая пьеса, в которой отрубали руки и запекали головы в пироги. Лавинию, дочь полководца, подвергли групповому изнасилованию, а потом покалечили. Насильники отрезали ей язык, чтобы она не могла говорить, и отрубили руки, чтобы она не могла писать. И все же она так отчаянно хотела обличить своих мучителей, что научилась держать трость во рту и выцарапала их имена на песке.

Дойдя до этого момента в пьесе, я перестала читать, достала с книжной полки старую, принадлежавшую Стрейну «Лолиту» и листала ее, пока не нашла, что искала, на странице 165: Ло смеялась над отделом в газете, советующим детям отказаться от конфет, если их угощает незнакомец, и нацарапать номер его автомобиля на обочине дороги. Я карандашом написала на полях: «Лавиния?» – и загнула уголок страницы. Я попыталась снова взяться за «Тита Андроника», но не могла сосредоточиться.

Я открыла ноутбук и зашла в блог, который завела три года назад. Теоретически он был публичным, но анонимным: я использовала псевдонимы и каждые несколько недель гуглила себя, чтобы убедиться, что он не появляется в результатах поиска. Вести этот блог было все равно что гулять одной в наушниках по ночам или ходить в бар с единственной целью напиться до беспамятства. Я помнила, что в учебнике психологии для начинающих такое поведение называлось рискованным.