Моя темная Ванесса

– Я уезжаю. Думаю, увидимся через неделю.

Прежде чем я открыла дверь, он сказал:

– Тебе не стоит ревновать.

– Я не ревную.

– Ревнуешь.

– Нет.

Стрейн встал, обогнул свой стол и подошел ко мне. Протянув руку за мое плечо, он выключил свет, взял мое лицо в ладони, поцеловал меня в лоб.

– Ладно, – нежно сказал он. – Ладно, ты не ревнуешь.

Я позволила ему притянуть меня к себе, моя щека легла ему на грудь. В ухе у меня отдавалось его сердце.

– Я же не ревную к шашням, которые могли у тебя быть раньше, – сказал он.

Шашни. Я беззвучно произнесла это слово, размышляя, скрывается ли за ним тот смысл, на который я надеялась: что если Стрейн чем-то и занимался с мисс Томпсон, это осталось в прошлом и никогда не было серьезным, – в отличие от того, чем он занимается со мной.

– Я не могу исправить то, что делал до знакомства с тобой, – сказал он, – и ты тоже.

У меня до нашего знакомства не было ничего, вообще ничего, но я понимала, что дело не в этом. Дело было в том, что ему от меня кое-что нужно. Не совсем прощение, скорее отпущение грехов, или, может быть, апатия. Ему нужно было, чтобы мне было все равно, что он делал раньше.

– Ладно, – сказала я. – Больше не буду ревновать.

Я казалась себе такой великодушной, словно пожертвовала чем-то ради него. Никогда я не чувствовала себя такой взрослой.

Прошлым летом, когда я была на пике хандры, мама попыталась завести со мной разговор о мальчиках. Она не понимала, что на самом деле произошло с Дженни. Думала, что все из-за Тома, – что он мне нравился, но предпочел Дженни, или еще какую-нибудь банальность. Мальчики не сразу могут разглядеть что-то дальше их носа, сказала мама и принялась излагать какую-то аллегорию о яблоках, которые падают с деревьев, и мальчиках, которые поначалу подбирают самые доступные, но потом понимают, что лучшие яблоки требуют от них немного больше труда. Я даже слушать все это не хотела.

«То есть, по-твоему, девочки – это фрукты, которые существуют только для того, чтобы мальчики их ели? – спросила я. – Звучит по-сексистски».

«Нет. Я имела в виду совсем другое».

«Ты буквально называешь меня испорченным яблоком».

«Неправда. Другие девочки – испорченные яблоки».

«Почему какие-то девочки должны быть испорченными яблоками? Почему мы вообще должны быть яблоками?»

Мама сделала глубокий вдох, прижала ладонь ко лбу.

«Боже, как с тобой сложно, – сказала она. – Я только сказала, что мальчики созревают позже. Я просто не хочу, чтобы ты расстраивалась».

Ей хотелось меня подбодрить, но я прекрасно видела, в чем состоит ее логика: мальчики никогда не обращают на меня внимания, значит, я некрасивая, а если я некрасивая, то мне придется долго ждать, пока меня кто-то заметит, потому что мальчики должны повзрослеть, прежде чем начнут ценить что-то еще. Тем временем, по-видимому, мне оставалось только ждать. Как девочкам, наблюдающим за игрой мальчиков с трибун, или девочкам, сидящим на диване рядом с мальчиками, которые играют в видеоигры. Бесконечное ожидание.

Забавно было думать, насколько мама ошибается. Потому что для тех, кто посмелее, существовал другой путь: проигнорировать мальчиков вообще и сразу перейти к мужчинам. К мужчинам, которые никогда не заставляли тебя ждать; к мужчинам, которые изголодались и благодарны за крохи внимания, которые влюбляются так сильно, что бросаются к твоим ногам.

Приехав домой на февральские каникулы, я ходила с мамой в продуктовый и в качестве эксперимента пристально смотрела на всех встречных мужчин, даже на страшных, – особенно на страшных. Кто знает, когда в последний раз на них так смотрела девушка. Мне было их жаль: как они, должно быть, несчастны, как им одиноко и грустно. Заметив мой взгляд, мужчины заметно смущались, хмурили брови, словно пытаясь меня раскусить. Лишь единицы понимали, что я такое, и сурово смотрели на меня в ответ.

Стрейн говорил, что не выдержит неделю без разговоров со мной. Так что однажды ночью посреди каникул, когда родители уже пошли спать, я отнесла беспроводной телефон в свою комнату и заткнула щель под дверью подушками, чтобы приглушить звук. Пока я набирала номер, у меня крутило живот. Когда он сонно пробормотал: «Алло», я ничего не сказала, внезапно придя в ужас при мысли, что он переворачивается в кровати и отвечает на звонок, как старик, который ложится спать в десять.

– Алло? – нетерпеливо повысив голос, сказал он. – Алло?

Я смягчилась.

– Это я.

Стрейн вздохнул и назвал меня по имени, «с» свистели у него на зубах. Он по мне соскучился. Хотел, чтобы я рассказала, как проходят мои каникулы, хотел знать все. Я старательно описала свои дни – прогулки с Бэйб, поездки в город за покупками, катание на коньках, когда над стянутым льдом озером заходит солнце, – но избегала упоминать о своих родителях, так что могло показаться, будто я занималась всем этим в одиночестве.

– Что ты сейчас делаешь? – спросил он.

– Я у себя в комнате. – Я ждала, что он спросит еще что-нибудь, но он молчал. Я гадала, не уснул ли он. – А ты что делаешь?

– Думаю.

– О чем?

– О тебе. О том, как ты была в моей постели. Помнишь, как это было?