Моя темная Ванесса

Вместо того чтобы найти себе новое место в столовой, я сдалась вообще и начала проводить обеденный перерыв в забегаловке в торговом центре. Каждый день я заказывала кофе и пирог, читала или доделывала домашние задания и воображала, что, сидя в кабинке в одиночестве, выгляжу загадочной и взрослой. Иногда я чувствовала, что мужчины смотрят на меня с барных табуретов, и даже отвечала на их взгляды, но на этом все неизменно заканчивалось.

Дома, в лесной глуши, моим единственным прибежищем был интернет. Я бесконечно гуглила всевозможные сочетания имени Стрейна и Броувика, в кавычках и без, но находила только его школьную страницу и упоминание о том, что в девяносто пятом он был волонтером программы ликвидации неграмотности. Позже, в середине марта, появился новый результат: Стрейн выиграл национальную учительскую награду, ездил на церемонию вручения в Нью-Йорк. На фото он стоял на сцене, принимая наградную пластинку – на лице широкая ухмылка, белые зубы сияют под черной бородой. Я не узнала его ботинки, и волосы у него были подстрижены короче, чем на моей памяти. Спина у меня покрылась мурашками от стыда, когда я поняла, что в эту секунду он, скорее всего, не думал обо мне. А я-то думала о нем каждую секунду.

Ночами я допоздна переписывалась с незнакомцами в Instant Messenger. Я искала по одному списку ключевых слов – «лолита», «набоков», «учитель» – и писала всем мужчинам, которые появлялись в результатах. Если они начинали пошлить, как Крейг, я выходила из чата. Я общалась с ними не за этим. Мне просто нравилось, с какой радостью они выслушивали мои рассказы обо всем, что случилось со Стрейном. «Ты очень особенная девушка, – писали они, – раз умеешь так ценить любовь мужчины». Если они просили прислать мою фотографию, я отправляла фото Кирстен Данст из «Девственниц-самоубийц», и ни один из них не поймал меня на обмане. Это навело меня на мысль, что либо эти мужчины глупы, либо им все равно, что я лгунья. Если они присылали мне свои фотографии, я говорила, что они красивы, и все мне верили, даже явные уроды. Я сохраняла все их снимки в папке под названием «Домашка по математике», чтобы родители туда не заглядывали, и иногда просматривала их – одно грустное невзрачное лицо за другим, – думая, что, если бы Стрейн прислал мне фото до того, как я по-настоящему его узнала, он бы отлично вписался в их ряды.

Грязный сезон сменился сезоном мошек. Лед на озере медленно оттаивал – серел, голубел и наконец превратился в холодную воду. Снег во дворе исчез, но глубоко в лесу сугробы еще ютились у валунов. Наст был усыпан сосновыми иглами и еловыми шишками. В апреле, за неделю до моего семнадцатого дня рождения, мама спросила, хочу ли я устроить вечеринку.

– И кого я позову?

– Своих друзей, – сказала она.

– Каких друзей?

– У тебя есть друзья.

– А я и не знала.

– Есть, – настаивала она.

Я почти начала ее жалеть, представив, какова в ее воображении моя школьная жизнь: улыбчивые лица в коридорах, обед за столом с правильными, старательными девочками. На самом-то деле, идя по школе, я пялилась себе под ноги, а в обед пила в забегаловке черный кофе с кучкой пенсионеров.

В итоге мой день рождения мы отметили в ресторане «Оливковая роща»: кирпичик лазаньи, потом проткнутый свечой кирпичик тирамису. Мне подарили восьминедельные курсы вождения, что лишний раз показало мне: Броувик остался далеко позади.

– И, может быть, когда ты сдашь на права, – сказал папа, – мы найдем тебе машину.

Мама вскинула брови.

– Со временем, – пояснил он.

Я поблагодарила их и постаралась не выдавать восторга при мысли, куда смогу добраться на машине.

Летом папа помог мне устроиться архивариусом в городской больнице – восемь баксов в час, три дня в неделю. Меня направили в архив урологии – длинную глухую комнату, заставленную стеллажами во всю стену. Полки были забиты медицинскими картами, которые присылали сюда со всего штата. Каждое утро меня ждала стопка карт, которые надо было подшить, и список пациентов, чьи карты требовалось достать: либо их в скором времени ждали на прием, либо эти пациенты умерли так давно, что их карты уже можно было уничтожить.

В больнице не хватало сотрудников, так что главный клерк иногда не заходил ко мне по нескольку дней. Вообще-то я не должна была этого делать, но большую часть времени я читала медкарты. Их было очень много – даже проработав в больнице остаток жизни, я не успела бы прочесть все. Поиск интересной карты превращался в игру «угадайка»: я проводила пальцами по их стикерам с цветовыми кодами, вытаскивала какую-нибудь наудачу и надеялась на хорошую историю. Заранее определить, какие из них окажутся хорошими, было невозможно. Бывало, что толстые карты читались, как романы: годы симптомов, операций и осложнений на синих, сделанных под копирку копиях с выцветшими чернилами. Иногда тонкие оказывались самыми печальными – трагедии сжимались до нескольких приемов и красного штампа на обложке: «Скончался».