Моя темная Ванесса

– Я бы предпочла заручиться вашим разрешением. Но блог был публичным.

– Ну, так или иначе, сейчас я его удалю.

– Вы в своем праве, но я сделала скриншоты.

Я во все глаза смотрю на экран компьютера: чтобы восстановить пароль, мне нужно зайти в свою старую почту из Атлантики, к которой я не имею доступа уже много лет.

– К чему вы клоните?

– Я бы предпочла заручиться вашим разрешением, – повторяет Дженин, – но мой долг – написать статью как можно лучше. Мы можем поработать над этим вместе, окей? Вы расскажете то, что захотите рассказать, и мы начнем с этого. Ванесса, вы согласны?

Слова готовы сорваться у меня с языка – «хватит мне звонить, хватит писать письма и хватит звать меня по имени, как будто ты меня знаешь», – но сейчас, когда она уже видела мой блог, в котором я рассказываю нашу историю своими собственными словами, я не могу огрызаться.

– Может быть, – говорю я. – Я не знаю. Мне нужно подумать.

Дженин шумно выдыхает мне в ухо:

– Ванесса, я очень надеюсь, что вы согласитесь. Наш долг друг перед другом – сделать все, что в наших силах. Мы в одной лодке.

Я с ненавистью оглядываю лобби и заставляю себя согласиться.

– Да, точно, вы совершенно правы.

– Поверьте, я знаю, как это тяжело. – Дженин понижает голос. – Я тоже жертва насилия.

Это покровительственное, примитивное слово с его приторным сочувствием; это слово, при котором все мое тело сжимается от отвращения вне зависимости от контекста, – оно переходит какую-то границу. Оскалившись, я выплевываю:

– Вы ничего обо мне не знаете.

Я бросаю трубку, бегу через все лобби к пустому туалету для персонала, и меня выворачивает в унитаз. Я продолжаю сжимать руками сиденье, пока не проходит волна тошноты. В желудке у меня ничего не остается, и я начинаю кашлять желчью.

Я все еще сижу на полу, пытаясь отдышаться и проверяя, не забрызгала ли рвотой пиджак, когда дверь в туалет открывается и меня кто-то окликает по имени. Инес.

– Ванесса? Ты в порядке?

Я вытираю рот тыльной стороной ладони.

– Да, нормально, – говорю я. – Просто что-то с желудком.

Дверь закрывается, потом открывается снова.

– Ты уверена? – спрашивает Инес.

– Все нормально.

– Если что, я могла бы тебя подме…

– Твою мать, можешь оставить меня в покое?

Я прижимаюсь щекой к металлической перегородке и слышу, как она быстро шагает назад к стойке. Остаток смены ее глаза блестят от слез.

Несколько лет назад я увидела лицо Тейлор на фонарном столбе, когда дожидалась зеленого светофора, чтобы перейти Конгресс-стрит. Это был флаер, реклама поэтического вечера в каком-то баре. Я знала, что она пишет стихи и что-то опубликовала. Я читала все, что могла найти, выписывала журналы, регулярно заходила на ее редко обновляющийся сайт. Я искала в творчестве Тейлор следы Стрейна, но находила только безмятежные описания сатурний луны в свете лампы накаливания, шестистрофные размышления о ее матке. Никогда не могла уяснить себе, как Тейлор может писать о чем-то, кроме Стрейна, если то, что он с ней сделал, действительно было так ужасно.

Я никогда ее не понимала, как бы ни пыталась. Несколько лет назад я выяснила, где она работает, в каком квартале живет. Благодаря фото в Инстаграме с видом из ее кухонного окна я вычислила ее дом. Я никогда не преследовала ее в полном смысле слова; максимум, что я себе позволила, – это прогуливаться рядом с ее работой, проходить мимо ее дома в обед, задерживая взгляд на каждой встречной блондинке. Но разве я когда-то не искала ее повсюду, вглядываясь в женские лица в ресторанах, кофейнях и супермаркетах? Иногда, гуляя по городу, я воображала, что она идет за мной. При мысли, что она за мной наблюдает, все мое тело воспламенялось, – то же чувство я испытывала, представляя на себе взгляд Стрейна.

На ее поэтическом вечере я стояла в глубине сумрачного бара, собрав свои рыжие волосы и спрятав их под шапку. Я оставалась там только до тех пор, пока Тейлор не подошла к микрофону и не начала говорить. Ослепительная широкая улыбка, эмоциональная жестикуляция. «С ней все в порядке» – вот что я говорила себе по дороге домой. Щеки у меня горели то ли от зависти, то ли от облегчения. Она казалась обыкновенной, счастливой, неиспорченной. Той ночью я, покопавшись в старых папках, нашла сочинения из колледжа с пометками преподавателей, стихи из старшей школы. Работу, которую я написала о теме изнасилования в «Тите Андронике», с замечаниями Генри Плау в конце: «Ванесса, вы изумительно пишете». Помню, с каким презрением я отнеслась к его оценке. Я знала, что ее не стоит принимать всерьез – это была лишь очередная похвала от преподавателя, который хотел подманить меня поближе. Но, возможно, он действительно так считал. И, возможно, Стрейн со всеми его комплиментами и настояниями, что у меня уникальный взгляд на мир, тоже был искренен. Несмотря на все его недостатки, он был хорошим учителем и умел разглядеть способных учеников.