Моя тюрчанка

Обеими руками я несильно сжал покоящуюся у меня на груди ручку моей красавицы. Мы снова молчали – но молчание больше не кромсало нас, как тупыми ржавыми ножницами. Сказанные нами слова – моя просьба о прощении и ответ Ширин – как бы спихнули с нас огромную тяжесть. Как ни крутил бы нас жизненный вихрь – играя с нами, как с невесомыми щепками – у нас остается главное: мы понимаем друг друга. А с тем, кого ты любишь и понимаешь, не страшно идти и на эшафот.

Протекло несколько минут. Моя милая внезапно спохватилась:

– Ох, дорогой. Мне кажется: ты за завтраком не наелся. Парой бутербродов сыт не будешь. Посиди пока здесь – я тебя позову.

Нежно улыбнувшись и чмокнув меня в щеку, Ширин тропической яркой бабочкой упорхнула на кухню. Скоро до меня донеслось, как моя девочка гремит посудой, открывает холодильник; как тарахтит наш отнюдь не новый пузатый электрочайник. Через пять-семь минут милая позвала меня:

– Любимый!..

Сунув ноги в резиновые тапочки, я поспешил на кухню.

Ширин размешивала чайной ложкой ароматный кофе в фарфоровой чашке. На столе стояли две тарелки с аппетитной яичницей. Яичница была все с той же докторской колбасой – и посыпана мелко-мелко порезанной зеленью. У меня потекли слюнки. Трудно было определиться, во что раньше вонзить вилку: в белок или в круглый глазок желтка.

– Садись, садись, – ласково пригласила меня моя девочка.

Я смотрел на милую широко раскрытыми глазами и диву давался. Моя красавица была сейчас подвижной, расторопной, веселой. Как будто это не она выдержала буквально только что три неприятных телефонных разговора: один – с Юлией Владимировной, и два – с наглецами-мошенниками. Правду говорят мудрецы, поглаживающие свои седые козлиные бородки: женщина – всегда загадка для влюбленного по уши мужчины.

Мы с Ширин не первый месяц делили кров и постель. Но я до сих пор не мог предугадать, когда моя девочка заплачет, а когда рассмеется моей не самой остроумной шутке. Я видел милую разной: бьющейся в истерике у запертой на подвесной замок двери заброшенного барака на Лиственной улице; яростной львицей – готовой вцепиться в горло обидчице Анфисе Васильевне; строгой, холодной и решительной – настойчиво требующей у оперативного дежурного в полицейском участке принять от нас заявление; напряженной, взбудораженной, с лихорадочным огнем в глазах – ожесточенно долбящей по клавиатуре видавшего виды ноутбука, набирая в текстовом редакторе жалобу в прокуратуру.

Моя девочка была переменчива, как луна. Но яйцеголовые ученые, уставившие глаз в телескоп, легко предугадывают лунные фазы. Перед моей же девушкой-луной спасовал бы и самый матерый звездочет.

Я приземлился на стул. Ширин тоже села. С охотой мы принялись за «второй завтрак». Милая попросила меня рассказать какой-нибудь анекдот. После неудачных звонков моей девочки в «Бригантину» и в два липовых «кадровых агентства» на душе у меня скребли кошки, было не до анекдотов. Тем не менее, покопавшись в памяти, я выдал что-то не очень искрометное, но грубоватое и малость порнографическое, про попа и монахиню. Ширин, прикрыв ладошкой ротик, звонко рассмеялась.

Моя прекрасная тюрчанка была воистину непредсказуема. Я не знал, как объяснить ее приподнятое настроение. То ли это значило: она не сдалась – и твердо уверена, что завтра дозвонится до честного и надежного агентства, которое предложит походящие вакансии; вопрос с работой и с продлением визы на-днях будет решен. То ли моя девочка прячет за смехом – как за разрисованной японской ширмой – отчаяние, которое железными тисками сдавило сердце милой. Но скоро я бросил ломать над этим голову. Если Ширин не разучилась улыбаться – значит, все не так уж плохо. Прорвемся.

За яичницей и кофе моя девочка беззаботно болтала, как щебечет птичка; шутила. Когда мы поели и попили, милая быстренько помыла посуду, затем взяла меня за руку и, с нежностью глядя мне в глаза, спросила:

– А теперь мы пойдем гулять?..

– Конечно, – немного вымученно улыбнулся я, хотя секунду назад даже не думал о прогулке.

– Надо взять белого хлеба. Покормим уток, – сказала моя девочка. И, выпятив губку, как бы капризничая, заявила: – А вечером ты почитаешь мне что-нибудь из Саади.

Я таял, как сахар под струей кипятка, любуясь на свою Ширин. Ее игривость котенка, женственность, ласковый взгляд из-под длинных черных ресниц – покоряли меня. Да, наши дела и впрямь обстоят не так уж дурно, раз моя тюрчанка сияет солнечным зайчиком и думает сейчас не о проблемах, обступающих нас со всех сторон частоколом, на который (так мне виделось) повешены белые черепа, а о кормлении уток и о звучных стихах мастера Саади.

Мы накинули куртки, влезли ногами в уличную обувь и, прихватив полбатона уже немножко зачерствевшего белого хлеба, вышли из дому. Держась за руки, мы потопали в направлении лесопарка.