Моя тюрчанка

Я сидел на кухне, пил кофе, бессмысленно листал свои персидские сказки, лишь иногда останавливая взгляд на цветной картинке. Да то и дело обращал глаза к деревьям, которые были немыми свидетелями моих терзаний. Время от времени я поле моего зрения влезал треклятый календарь, превращенный моим воображением в подлинного монстра. Ощерившись, он выкатывал в мою сторону налитый кровью глаз размером с нехилое яблоко и, с вкрадчивыми интонациями змея-искусителя, спрашивал: «Ну что, дружок?.. Не хочешь подсчитать, сколько дней у нас осталось до четырнадцатого февраля?».

Я обхватывал голову руками. Зажмуривался, как от яркого луча прожектора. А с моих дрожащих губ еле слышно слетало:

– Нет. Нет. Нет.

В школе я не очень дружил с математикой. Даже таблица умножения не очень-то отпечаталась в моем мозгу. А сейчас я вовсе готов был проклясть цифры – и арабские, и римские. И заодно вымарать из памяти, что в году триста шестьдесят пять дней и двенадцать месяцев; напрочь выбить из головы, как пыль из старого матраса, названия дней недели, от понедельника до воскресенья.

Потому что я боялся случайно глянуть в календарь и «на автомате» подсчитать, что до роковой даты – четырнадцатого февраля – ровно столько-то дней. Можно даже проверить, загибая пальцы, как изобретающий арифметику троглодит: да, ровно столько.

Люди могут более или менее радоваться жизни – солнцу, птичкам, удачным покупкам со скидкой в супермаркете – потому что не знают, когда умрут. Собственное существование на веселой Земле представляется человеку бесконечным. Во младенческом возрасте беспечного счастливчика занимает только молоко, щедро льющееся из материнского соска; потом – друзья по песочнице и игрушки; в юности – противоположный пол; во взрослом возрасте – работа, работа, работа, не позволяющая думать ни о чем другом; в старости – посиделки у подъезда да внуки. Блаженному дураку просто некогда поразмыслить о конечности своего бытия. Он ложится в гроб, как в постель, как в люльку.

А у нас с Ширин есть нами же намеченная роковая дата. Точно карп, выгребающий плавниками против течения, мы отважились поступить не так, как все. Мы сами выбрали, при каких условиях и когда умереть. Если виза Ширин аннулируется раньше, чем моя милая трудоустроится – моя девочка еще при жизни окажется мертвой. В том смысле, что будет поставлена вне общества, вне закона. Нелегал в славной унитарной Расее – точь-в-точь прокаженный в средневековой Европе или чандал в старой Индии.

Что нам тогда останется?.. Только проявить собственную волю. Своими же руками положить конец веренице наших дней. Если этот жестокий мир нас не принимает, то и мы отказываемся принимать этот мир. Мы жили – вопреки всему любя друг друга. Так же, любя друг друга, мы вместе навсегда закроем глаза.

Смерть должна принести нам избавление. И все-таки, когда я думал о нашем суицидальном плане, во мне просыпался трусливый подвывающий шакал. Волна паники накрывала с головой. Я задыхался. Глупо взмахивал руками, точно ища опору. Мне казалось: вся Вселенная вот-вот рассыплется в труху, как изъеденная червями и термитами гнилая колода. В лицо мне будто веяло ледяным ветром.

Я не мог смириться: почему, почему именно у нас с любимой жизнь должна оборваться на самой утренней заре юности?.. Как будто кто-то войдет к нам в комнату, где завешены все окна и выключит свет, погрузив нас в полную темноту. С колючим холодком в сердце, я воображал: наши остывшие трупы долго – быть может, до конца зимы – пролежат в спальне на той самой кровати, на которой мы столько раз предавались любовным утехам. И лишь очень нескоро душный запах разлагающейся плоти просочится в приквартирный холл, потревожив соседей, которые вызовут муниципальные службы. Полисмены и «службисты» взломают дверь квартиры и найдут двух сухих покойников, соединившихся в последнем объятии. Нас похоронят за государственный счет. Наверное, сожгут в адской печке крематория. А пепел соберут в ячейку с таким-то порядковым номером. Так мы и «упокоимся с миром» – без надгробия, на котором были бы написаны наши имена. Наше захоронение (даже не могила) будет отмечено только рядом холодных цифр порядкового номера.

Когда я отдавался потоку таких мрачных дум, горло мне забивал ком, а руки тряслись так, что я проливал кофе из чашки. Мне хотелось растянуться пластом, бить кулаками по полу и кричать, как бы выплевывая слова: «Я не согласен!.. Не согласен!.. Не согласен!..».