Моя тюрчанка

Руки у меня начинали дрожать, когда я пытался открыть дверь подъезда. Связка ключей имела все шансы выскользнуть из моих трясущихся пальцев прямо в снег. Что бы я тогда делал?.. Попав – наконец – в подъезд, я добирался до квартиры; переступив родной порог, оказывался точно в темной пещере. Я не сразу зажигал свет – торчал столбом, вслушиваясь в тишину. Под черепной костью, как под крышкой котелка, начинали бурлить совсем безумные мысли. Что если мое ухо уловит сейчас слабое-слабое сопение, доносящееся из спальни?.. Ширин не за бетонной оградой со спиралью Бруно, не в угрюмом корпусе «спецмедучреждения». Нет, моя девочка здесь – дома!.. Просто не дождалась меня – и легла спать. Сейчас я разденусь, войду в спальню и, встав на колени у кровати, поцелую губы, щеки, закрытые глаза моей милой.

Включив в прихожей свет, сняв и повесив куртку, я проходил в спальню. Врубал освещение и там. Смятая постель была – конечно – пуста. Я падал на кровать, утыкался лицом в подушку. Мне чудилось: подушка все еще хранит нежный запах волос моей девочки. Я прижимал подушку к груди, как ребенка. Покрывал бесчисленными поцелуями – и плакал, плакал. Похоже, мой запас слез был воистину неисчерпаемым, как солнечная энергия.

Потом я принимался бродить по квартире, как ягуар по вольеру. Когда ноги в очередной раз приносили меня на кухню, я ставил кипятиться чайник, заправлял чашку двумя ложками сахару и ложкой растворимого кофе; после чего продолжал мерить шагами квартиру. Я вновь оказывался на кухне как раз в тот момент, когда чайник оповещал свистом: вода уже нагрелась до ста градусов. Я делал себе кофе с молоком. Пил. После чего возвращался в спальню. Стягивал с себя брюки, свитер и футболку. И, потушив лампу, валился на кровать.

Ворочаясь на скомканной простыне, потея под толстым одеялом, я думал: до утра не усну. Воображение было занято лучезарным образом моей милой.

– Ширин… Ширин… Ширин… – шептал я, в глупой, слепой, иррациональной надежде, что любимая меня услышит.

Усталость брала свое. Я таки, незаметно для себя самого, медленно погружался – как в пенный океан – в царство Морфея.

Меня обступал, меня кружил хоровод сияющих снов. Мне снилась Ширин. Точно я смотрел романтический фильм, в котором она была главной героиней. Я видел нас с милой на золотом пляже – идущими по самому краю моря. Набегающая волна омывает нам ноги. А мы весело смеемся, шлепая по влажному песку. Собираем красивые камушки и ракушки.

Еще моя девочка представала мне кормящей грудью ребенка – пухлого, щекастого и большеглазого, завернутого в пеленки. Легконогой козочкой, резвящейся на аллеях и тропинках нашего лесопарка – успевшего, как в праздничное платье, одеться в изумрудно-зеленую листву, подсвеченную лучами яркого солнца. Десятки и сотни «кадров» сменялись перед моим мысленным взглядом – и на каждом была Ширин, напоминающая распустившийся цветок или блестящую звездочку. Улыбающаяся. С искорками радости и задора в агатовых глазах. Гибкая, как лиана. Нежная, как иней.

Сны были сладким вином. Пробуждение – горьким похмельем.

Еще не разлепив веки, не полностью перейдя из мира колдовских грез в суровую явь – я будто бы слышал, как на кухне шумит льющаяся из-под крана вода. И я ждал, что сейчас раздастся голос милой: «Дорогой, вставай!.. Я нам гренок нажарила и кофе налила. Помой свою прекрасную мордочку – и садись за стол». Но уже через три доли секунды я мучительно осознавал: нет – вода на кухне не льется, и, похожий на звон маленького декоративного колокольчика, голосок Ширин тоже не нарушит тишину, висящую в квартире.

Поняв это, я натягивал одеяло по самый подбородок, проваливался головой в мягкую подушку и силился снова заснуть. Лучше наслаждаться призрачными видениями, в которых я и моя девочка обнимаем и целуем друг друга, чем пробуждение в недобром мире, где я, скорее всего, уже никогда не прижму любимую к груди.

Сон не приходил. Валяться в постели до самого трубного рева дня воскресения мертвых было невозможно. Спустив руку с кровати, я нашаривал на полу сотовый телефон. Подносил к глазам, смотрел время: дисплей показывал, что сейчас тринадцать или четырнадцать часов. Ночь давно прошла, да и утро тоже.

Еще несколько минут я лежал в постели, прилепившись глазами к произвольно выбранной «воображаемой точке» на потолке. Потом, наконец, с не очень подходящим к моему возрасту кряхтеньем, поднимался. На подгибающихся ногах – в одних трусах и тапочках – перемещался в прихожую. Там я зачем-то надолго зависал перед зеркалом – пристально разглядывал каждую свою черточку. На меня смотрело отражение: бледный парень с взлохмаченными волосами – достаточно высокий, но с опущенными плечами и чуть ссутуленной спиной; фиолетовые мешки под воспаленными, часто моргающими глазами; комплекция – дрищ, дохляк. Не знаю: меня – наверное – настолько изгрызло горькое чувство одиночества, что я (ну совсем, как верящий в деда Мороза ребенок) надеялся услышать живое слово хотя бы от этого тощего, как селедка, юнца из зазеркалья.