Моя тюрчанка

Солнце пропадало за коробками многоэтажек. Быстро догорали сумерки. Сгущалась мгла. Восходила луна. Но она терялась за наплывшими на небо курчавыми серыми облаками. В окнах домов зажигался желтый электрический свет. Каждая высотка была точь-в-точь античный великан Аргус с глазами по всему телу, или как индийский тысячеглазый Индра.

Как я говорил: по ночам переходила в контрнаступление зима. Морозец покалывал лицо. Облака сыпали на город белый порошок снега. Снежинки крохотными мотыльками пикировали к асфальту в оранжевом луче уличного фонаря. Я по-прежнему, вопреки усталости и желанию оказаться в теплой постельке, под ватным одеялком, обходил бетонную ограду «спецмеда». Упорства мне придавала нерациональная мысль: раз мою девочку забрали в «учреждение» ночью – значит и отпустят под покровом темноты. Глупее, конечно, ничего нельзя было и придумать. Зачем врачам-садистам из «спецмедучреждения» привязываться к какому-либо времени суток?.. А главное: из «спецмеда» никого не отпускают – а только доставляют под конвоем на вокзал, где сажают на поезд, отбывающий за пределы Расеи. Глупо, глупо!.. Но мне надо было цепляться за какую-то надежду, чтобы вконец не рехнуться от душевной боли – и я «изобрел» эту надежду сам.

Окна, одно за одним, потухали: отужинав, обыватели вытирали рты, чистили зубы, опускали жалюзи, гасили свет и – удобно устроившись на мягкой перине в своих кроватках – засыпали сном праведников. Там, где окна еще горели желтым – квартирные жители, очевидно, пока не насытились бутербродами с копченой колбаской и соленым попкорном, и не отлепили глаза от зомбоящика, показывающего какое-нибудь реалити-шоу или «документальную» передачу про экстрасенсов.

Утомление брало свое: я сутулил спину, часто спотыкался, ноги переставлял еле-еле. Вдобавок, в животе урчало от голода. Тогда я вновь шел в кафешку. За кассой стояла уже Зульфия-апа. Добрая женщина приветливо улыбалась мне. А когда я подходил к витрине и выбирал, чем бы «заморить червячка», подсказывала:

– Пирожки с картошкой и пончики с ванильным кремом – сегодня совсем свежие. А вот пирожки с капустой – не очень, с позавчерашнего дня лежат.

Я благодарил – и брал именно ту выпечку, которую рекомендовала Зульфия-апа; да еще стаканчик горького черного кофе. В ночь шатаний вокруг ограды «спецмедучреждения» я покупал в кафешке только такой невкусный кофе. Мне казалось (хотя это могло быть только иллюзией), что от такого кофе быстрее бьется сердце и проясняется в голове. Пристроившись за квадратным столиком, я неторопливо ел и, мелкими глоточками, пил. Зульфия-апа глядела на меня все с той же тихой улыбкой. Удивительно: эта – в общем чужая – женщина была так ласкова и предупредительна со мной. Если б я верил в буддийские перерождения, я бы решил, что она была в прошлой жизни моей матерью; либо я был немощным – трухлявым, как пень – отцом Зульфии, за которым апа самозабвенно ухаживала.

– Ты все надеешься, что из раскрывшихся железных ворот или через КПП «учреждения» к тебе выйдет твоя прекрасная Ширин?.. – спрашивала Зульфия-апа. От меня тетушка знала имя моей любимой.

Я молча кивал. А апа вздыхала:

– Безумец ты. Подлинный Меджнун. Ехал бы ты лучше домой. Заел бы хлебом с маслом кружку зеленого чаю – и лег бы спать. Мотаться по ночам вкруг ограды – чревато болезнями. Холодно, простынешь; температура, гляди, у тебя подскочит.

Деликатная апа не говорила мне прямо в глаза то, что я и сам в глубине души признавал: от моих что дневных, что ночных хождений под оградой «спецмеда» – нет, ровным счетом, никакой пользы. То, что я промочу ноги в луже – никак не повлияет на участь Ширин. Отдав милую в руки «скорой помощи», я будто отрекся от моей тюрчанки. Даже документами моей звездочки – паспортом и визой – завладел плюгавый докторишка. Государственные чиновники сделают с моей милой, что захотят – и не дадут мне отчета.

Иногда, когда кроме меня в кафешке не было ни посетителя (а ночью в бистро редко кого заносило), Зульфия-апа выходила из-за прилавка и, встав напротив меня и положив руки на стол, спрашивала:

– Ну что за девочка твоя любимая?.. Расскажи.

Говорить о Ширин, как знаток-ювелир перебирать самоцветы и жемчужины воспоминаний – было для меня каким-то горьким удовольствием, как распитие элитного алкоголя. Я охотно делился с тетушкой Зульфий историей о том, как увидел тоненькую и красивую, как цветок, девушку-тюрчанку за кассой такого же заведения, в каком работает сама апа. О том, как я не мог найти способ подступиться к столь восхитительной сияющей звездочке. Но однажды все-таки решился подойти и завязать разговор.