Моя тюрчанка

Но факт оставался фактом: живой и относительно здоровый, я топтался возле застеленного клеенкой стола. Я чувствовал себя человеком, пересидевшим в бункере ядерную войну. Еле-еле, на подгибающихся ногах, дошел до шкафчика, приспособленного моей девочкой для хранения разнообразной бакалеи. Достал сахар и кофе. По две чайных ложки того и другого высыпал себе в чашку. Когда вскипел чайник, я сделал себе ароматный напиток с добавлением молока.

С чашкой кофе я – все той же нетвердой походкой – дошел до стула. Сел. Ссутулил спину. Мне казалось: со вчерашнего дня я постарел лет на тридцать пять. Как хорошо было бы сейчас заснуть – и долго, долго спать сном без сновидений. А потом проснуться, уловив, как возится на кухне готовящая завтрак Ширин.

Я отхлебнул молочный кофе из чашки. И уставил взгляд в окно – на напоминающих сгорбленных страдальцев три черных дерева с растопыренными ветвями…

24.Воспоминания о Ширин

Снег таял, превращаясь в жидкую противную слякоть. Воробьи чистили перья в мутных лужах. По бледно-голубому – точно нарисованному акварельной краской – небу носились, перекликаясь, вороны. Гоня по асфальту фольгу, газетную бумагу, надорванные пакетики из-под соленого арахиса и чипсов, и прочий мусор, по улицам гулял уже не студеный, а живительно-прохладный ветерок. Под стягом растапливающего сугробы золотого солнца, на триумфальной колеснице в мегаполис въезжала царица-Весна. Пронзительно орущие по подвалам и подворотням бездомные коты точно приветствовали победительницу.

Только по ночам зима иногда переходила в контрнаступление. Если не спится – встанешь с постели, выглянешь из темной комнаты в окно на освещенную оранжевыми фонарями улицу и увидишь: на припаркованных вдоль тротуара авто, на самом тротуаре, на деревьях – на всем городе лежит тонкий слой свежего белого-белого снега. Но приходило утро, небо светлело – снег растекался в грязь под лучами яркого солнца.

Я жил, как во сне, как в тягучем кошмаре. Весна не радовала меня – а пища казалась безвкусной, как сухое сено. Я мог целыми днями лежать, в одних трусах, на постели и буравить глазами потолок. Или торчать на кухне, кружку за кружкой выливая себе в глотку молочный кофе и глядя в окно на три кривых дерева. Тонкие, черные, с узловатыми ветвями – эти деревья были моими немыми товарищами, будто чувствующими мою боль.

Я потерял Ширин. Я потерял Ширин. Я. Потерял. Ширин.

Порой мне хотелось кричать. Выть по-волчьи. Как кошка, царапать стену, пока из-под ногтей не закапает кровь. Бросить в пустоту: «Где, где моя милая Ширин?!.. Верните мне ее!..».

Самым тяжелым было то, что я ни малейшего понятия не имел о том, что сталось с милой после того, как железные ворота «спецмеда» закрылись за машиной, увозящей мою девочку. Должен ли я оплакивать Ширин как покойницу?.. Или моя девочка – живая – возвращена в Западный Туркестан, в рабство к родителям, которые чуть подложат дочку под жирного, как боров, старика ишана?.. Этот второй вариант был еще невыносимее первого.

По ночам, отбросив скомканное одеяло, я ворочался – не в силах заснуть. (Трудно спать, если и явь напоминает дикий ужасный сон). Только под утро я забывался слабой дремотой. А открыв глаза –

спрашивал себя: жива или мертва моя Ширин?..

Электронные письма, которые я отправил в «спецмед», в администрацию президента и министру здравоохранения – остались без ответа. Обращаться в высокие инстанции было столь же бесполезно, как приносить цветы и вяленое мясо в жертву глиняным идолам. До моей трагической любви, до всех моих страданий – никому нет дела. Никому. И в первую очередь – государству. Оно – как горный орел, сидящий на недоступной вершине. Что царю пернатых до ничтожной улитки, медленно ползущей по дну ущелья?.. Будь я богатеньким, сдающим четыре квартиры, рантье, способным нанять ушлого адвоката для защиты своих интересов, или преуспевающим предпринимателем, исправно платящим налоги в казну, тогда бы государство еще озаботилось бы моими проблемами. А так – улитка и есть улитка.

По понедельникам я послушно являлся в психдиспансер. Моя воля была сломана, я просто выполнял то, что мне сказали. Смирной овечкой я показывался своему лечащему врачу. Буйвол-психиатр встречал меня то ли снисходительной, то ли издевательской улыбкой – показывал лошадиные зубы. Поправив очки, заглядывал мне прямо в лицо. Я кожей ощущал дыхание мозгоправа; от эскулапа – по-моему – пахло чесноком. Я морщился, а психиатр переходил к расспросу:

– Ну что, мой юный друг?.. Выкладывай дяде доктору все начистоту. Не преследует ли тебя навязчивое желание кого-нибудь убить?.. Не тянет ли попробовать сырую человечину?.. А вареную?.. Жареную?.. Не кажется ли тебе, что телевизор, телефон, холодильник – за тобой следят?..

С опущенной головой, я отвечал на все вопросы:

– Нет. Нет. Нет.

Мне было очень неуютно от пристального взгляда психиатра. Я чувствовал себя беззащитным –

как зимой ты беззащитен перед холодом, проникшим под одежку.

– Ну а какие у тебя жалобы?.. – интересовался мозгоправ.