Моя тюрчанка

И сразу же в своем сумбурном рассказе я перескакивал к нашим с любимой прогулкам по лесопарку. О, Ширин и я знали там каждую аллею, каждую скамейку, каждое ветвистое дерево. Исходили все извилистые потайные тропинки, над которыми сплетались древесные кроны. А дальше я заводил речь о зоопарке, где мою милую позабавили бодающие друг друга овцебыки… Затем – спохватившись, что упускаю самое важное – принимался перечислять все почти сказочные достоинства моей девочки. Ширин так красива и обаятельна. Она всегда казалась мне хрупкой пунцовой розой, хрустальной куколкой, маленьким глазастым котенком – кого хотелось оберегать, защищать, заслонять от всех ветров.

Зульфия-апа – улыбаясь одними краешками губ – внимательно слушала меня, не перебивая. Воспоминания, которые я изливал потоком приобретали особую яркость, как картины, нарисованные масляными красками. Я будто снова держал свою милую за трепещущую руку, заглядывал в черные омуты глаз любимой. Призрак Ширин манил меня, как мираж в пустыне.

И тогда я начинал плакать. Сперва я всхлипывал и дрожал. А потом соленые ручьи, чуть ли не кипя, текли и текли у меня из глаз, омывая мне щеки. Я шмыгал носом, закрывал ладонями лицо – и плакал, плакал, как малолетняя девочка, у которой лопнул воздушный шарик. Мне было стыдно, невероятно стыдно перед тетей Зульфией. Но я не в силах был остановиться.

– Ничего. Ничего, мой мальчик, – Зульфия-апа подходила ко мне и клала руку на мое плечо. – Поплакать тоже иногда надо… Все у тебя будет хорошо… Ехал бы ты домой, птенчик.

Я, утерев наконец слезы, без всякой бодрости говорил:

– Я… пойду… Прошвырнусь еще пару раз вокруг ограды «спецмеда».

– Ну, воля твоя, – вздыхала Зульфия-апа. – Ты заглядывай ко мне еще…

– Да. Конечно… – отзывался я.

Я вновь топал по своему маршруту. Кружащиеся в воздухе мушки-снежинки летели мне в лицо. Горели только фонари на столбах. У громадин-домов с размывшимися в темноте контурами – погасли все окна, точно ослепли сотни глаз. Город спал, как исполинский комфортно развалившийся боров, похрюкивающий сквозь сон. Лишь изредка слышалось как проносился автомобиль, да раздавалась откуда-то с соседней улицы нескладная песня какого-нибудь припозднившегося выпивохи.

Все это: снег, глухая ночь, тишина – действовало на меня запредельно угнетающе. Мне начинало казаться: род людской вымер. Я последний человек на Земле – и больше нет никого под этим мрачным ночным небом, под сыплющими снежный порошок черными облаками, за которыми теряется луна. Трепещущий от какого-то детского страха, на подгибающихся ногах, я обходил бетонные стены еще три-четыре раза. А потом, подгоняемый все сильнее стискивающим сердце ужасом, торопился опять в кафешку, увидеть тетушку Зульфию.

– Пришел?.. – приветливо, но с ноткой грусти спрашивала апа, когда я переступал порог забегаловки. По-моему, тетушка Зульфия, как добрая волшебница, читала на моем лице все, что клокотало у меня в душе. Жаль только, что какой бы феей ни была апа, а не могла превратить для меня тыкву в карету, чтобы на этой карете я беспрепятственно (ну колдовать – так колдовать) въехал в растворившиеся ворота «спецмеда», забрал бы мою милую и увез бы в фантастическую страну, где нет ни националистически настроенных обывателей, ни грубых дуболомов-жандармов; где не нужны ни деньги, ни паспорта – а деревья двенадцать месяцев в году даруют вкусные сытные плоды.

Я низко опускал голову, печально вздыхал, покупал кофе и пирожок – и, с сутулой спиной, садился на потрепанный диванчик. Зульфия-апа смотрела на меня, как огорченная мать на битого жизнью сынка. Я медленно прожевывал пирожок, ставил на стол на две трети выпитый картонный стаканчик и – тряхнув, как жеребенок, головой – с трудом выдавливая слова, говорил:

– Да, тетя… Вы… вы, наверное, правы… Думаю… мне лучше поехать домой…

– Да. Да, – с некоторым облегчением кивала тетушка Зульфия. – Конечно, езжай. Плотно поешь, умойся и поспи.

Я грустно улыбался доброй тете, выходил из кафешки обратно под снег и через приложение на смартфоне вызывал такси. Покатушки на авто были, честно сказать, не совсем по моему пенсионерскому карману. Но метро ночью закрыто – так что приходилось развязывать кошелек. Да и на что еще было тратиться одинокому, сломленному, психически нездоровому парню, если исключить корейскую лапшу быстрого приготовления, коммуналку и плату за интернет?..

Такси «подбирало» меня – скрюченный, я давил ягодицами задние сиденье и почти не смотрел в окно, на убегающие улицы, до утра погрузившиеся в летаргию. Таксист высаживал меня аккурат у моего подъезда. Зачем-то я стоял, переминаясь с ноги на ногу, пока машина не уезжала и не пропадала в темноте.