Моя тюрчанка

Под дуновением холодного осеннего ветра осыпались лепестки не полностью раскрывшегося летнего цветка. Эта поэтическая фигура хорошо передает, что будет с моей любимой, если работа не найдется, а виза не будет продлена, и если нам не хватит смелости принять по целой упаковке усыпляющих таблеток. Мы останемся живы – но потеряем друг друга. Не хуже ли это, чем смерть?..

А я?.. Что будет со мной?..

Ширин депортируют – я останусь один в стенах пустой квартиры, как в бетонном мешке. Все, как будто, вернется на круги своя – как было до встречи с чудесной тюркской красавицей, ворвавшейся в мою жизнь, как утренняя свежесть через открытую форточку врывается в комнату, в которой воздух был тяжелым и спертым. Несколько месяцев с любимой покажутся мне волшебным, нереальным, мимолетным сном.

Но, как говорят на Востоке: слепой никогда не забудет времени, когда видел – а безногий, когда ходил. До знакомства с моей девочкой я был точно слепорожденный, который жил во тьме и даже не чувствовал себя обделенным. Но моя милая показала мне переливчатость красок радуги, игру теней и света; хоть краем глаза, но я увидел, как прекрасен наш пестрый мир. Расстаться с любимой – это снова очнуться во мраке. Но после того, как ты видел солнечный луч, темнота покажется тебе непереносимой. Ты больше не хочешь быть сычом на развалинах или роющим землю кротом.

И что тогда?.. Наверное, я сойду с ума. Днями и ночами буду плакать о своей потерянной любви – биться лбом об стену и царапать ногтями щеки. Я снова начну принимать все выписанные психиатром «колеса» – в надежде, что нейролептики и антидепрессанты оглушат мой мозг, помогут сбежать от жалящих, как осиный рой, мыслей. Возможно, я усвою новую привычку: заливать глаза алкоголем. Это тоже способ спастись от самого себя. На моей кухне, где мы с Ширин с удовольствием пили молочный кофе с пенкой и уплетали за обе щеки простецкую, но такую вкусную, яичницу или жареную картошку, посыпанную мелко порубленной зеленью, выстроятся батареи пустых бутылок из-под вина и пива. Алкоголь вперемежку с нейролептиками будет давать эффект разорвавшейся бомбы, начисто срывающей мне башку.

Психиатр, конечно, заметит изменения в моем состоянии. Он напишет заявление на созыв комиссии, которая оценила бы мое здоровье. Соберутся седобородые очкастые профессора и подтянутые черноусые младшие научные сотрудники. Вердикт ученых умов будет неутешительный и единогласный: пациент деградировал – даже по сравнению с тем, каким был раньше. В медицинских документах мне проставят недееспособность более высокой степени, чем была до сих пор. Месяца на два, если не на четыре, меня закроют в психиатрической больнице. Я буду валяться на жесткой койке, под капельницей, накаченный отупляющими и затормаживающими лекарствами. Подниматься, с охами и кряхтением, буду только чтобы дойти до уборной. Или до столовой – получить свою порцию несоленого рыбного филе с вареным горохом да стакан несладкого чуть теплого компота.

Выйдя из клиники, я должен буду посещать психиатра не один, как прежде, а два раза в месяц. Потому что за таким психом, как я, потенциально опасным для себя и окружающих, нужен глаз да глаз. Ко мне приставят соцработника. Какую-нибудь бойкую в меру упитанную женщину лет под сорок. Она будет наведываться ко мне каждую неделю – мыть в квартире полы и, с моими деньгами, ходить в супермаркет. Готовить мне суп и кашу. И, перед уходом, от души давать мне совет начинать свой день с зарядки.

Так я и буду жить. Не жить, а существовать, как овощ, который добрые люди поливают из лейки, чтобы тот не засох раньше времени. А мне бы лучше засохнуть, сгинуть. Потому что жизнь без Ширин – это прозябание. Я буду, как полностью парализованный инвалид, который хочет крикнуть, что предпочитает эвтаназию своему жалкому бытию, но не имеет сил пошевелить языком. Иногда я буду выбираться на прогулку. И в случайно встреченной длинноволосой худенькой девушке мне будет мерещиться моя милая. Я буду ахать, тереть глаза и напряженно вглядываться, убеждаясь в своей ошибке. Образ любимой все время будет ускользать он меня, как тень убегает от солнечного света. Ширин и наша любовь покажутся мне, в конце концов, безумно красивой сказкой из детской книжки с цветными картинками. Сказкой, которую мне так и не довелось дочитать.

Время будет течь полноводной рекой. Дни будут сменяться днями, ноябрь – декабрем, а года – летами. Сменяться будут и соцработники, стирающие в машинке мое белье и варящие мне овощи с сардельками на завтрак, обед и ужин. Одни соцработники окажутся терпеливыми и приветливыми, без лишних слов выметающими тараканов из-под моего плинтуса. А другие – злыми и вредными; ворчащими, что я доставляю массу хлопот.