Моя жизнь

В новом семестре я вновь занялся изучением политики, включая значение научных теорий для стратегического планирования, проблему превращения армии, созданной на основе воинской повинности, в армию, формируемую на добровольной основе, от Наполеона до Вьетнама и проблемы взаимоотношений США с Китаем и Россией. Я читал работы Германа Кана о возможностях развязывания ядерной войны, различных уровнях разрушения и действиях после нанесения удара. Его идеи очень смахивали на идеи доктора Стрейнджлава[24] и казались неубедительными. Как я отметил в своем дневнике, «то, что произойдет после обмена ударами, вряд ли можно будет втиснуть в какую-либо научную систему или аналитическую модель».

В ту пасмурную английскую зиму меня поддерживал нескончаемый поток писем и открыток из дома. Мои друзья находили работу, женились, устраивали свою жизнь, и это выглядело совсем неплохо после всех моих переживаний, связанных с Вьетнамом.

С мартом и приходом весны мое настроение несколько улучшилось. Я читал Хемингуэя, посещал консультации и общался с друзьями, в том числе новыми. Из колледжа Рида, штат Орегон, в Оксфорд приехала Мэнди Мерк — сверхэнергичная, высокоинтеллектуальная женщина. Она единственная из моих знакомых по Оксфорду американок могла дать фору британским подругам в искусстве вести непринужденную беседу. Кроме того, это была первая настоящая лесбиянка, с которой мне довелось познакомиться. Март стал выдающимся месяцем — в смысле того, что я узнал о гомосексуализме. Пол Париш также открылся мне и признался, что очень боится превратиться в изгоя общества. На его долю выпало много страданий. Теперь он живет в Сан-Франциско и, по его словам, ведет «безопасную и законопослушную» жизнь. Мэнди Мерк осталась в Англии и стала журналисткой и защитницей прав сексуальных меньшинств. В те весенние дни ее добродушные шутки не раз поднимали мне настроение.

Однажды вечером Рик Стернс сразил меня наповал, сказав, что я не гожусь для политики. Он заявил, что меня, как и Хьюи Лонга, отличает потрясающий южный политический стиль, но Лонг был политическим гением, знавшим, как получить власть и на что ее употребить. Я же, по его мнению, был больше склонен к литературной деятельности и должен был стать писателем, поскольку писал лучше, чем говорил, а кроме того, для политики мне не хватало жесткости. Множество людей все эти годы считали точно так же. Рик, действительно, был недалек от истины. Я никогда не стремился к власти ради власти, однако, когда на меня нападали, обычно проявлял достаточную жесткость, чтобы выстоять в схватке. Кроме того, я не был уверен, что смогу добиться успеха в какой-то другой области.

В начале 1970 года, получив пленку с записью разговора Джеффа Дуайра с полковником Холмсом и большой призывной номер, я пребывал в уверенности, что освободился от обязательств, связанных с ROTC, и могу не опасаться быть призванным на военную службу как минимум до конца года. Отсрочка открывала передо мной две возможности: остаться в Оксфорде на третий год обучения, предусмотренный стипендией Родса, или поступить на юридический факультет Йельского университета, если, конечно, меня туда примут.

Мне очень нравился Оксфорд, возможно, даже слишком, но я опасался, что, если останусь там на третий год, то вполне могу погрязнуть в болоте приятной и бесцельной университетской жизни, после чего в конце концов в ней разочаруюсь. Мое отношение к войне делало перспективы политической карьеры довольно сомнительными, но мне все же хотелось вернуться домой, в Америку, и попробовать свои силы в этой области.

В апреле, во время каникул между вторым и третьим семестрами, я вместе с Риком Стернсом отправился в одну из своих последних поездок — на этот раз в Испанию. Я много читал об этой стране и благодаря «Надежде» (Mans Норе) Андре Мальро, «Памяти Каталонии» (Homage to Catalonia) Джорджа Оруэлла и шедевру Хью Томаса «Гражданская война в Испании» (The Spanish Civil War) был совершенно очарован ею. Мальро рассуждал о дилемме, которую война ставит перед интеллектуалами, многие из которых оказались втянутыми в борьбу против Франко. По его утверждению, интеллектуал всегда пытается провести границы, хочет четко знать, за что он сражается и как именно надо бороться, — иными словами, демонстрируют антиманихейское поведение, тогда как любой воин, по определению, манихеец. Чтобы убивать и остаться в живых, он должен делить все на черное и белое, на зло и добро. Через много лет я столкнулся с этим в политике, когда ультраправые завладели республиканской партией и Конгрессом. Политика для них была лишь еще одним способом ведения войны. Им нужен был враг, и я стал демоном, находившимся по другую сторону манихейской разграничительной линии.