Моя жизнь

В Красноярске на пристани мы подошли к берегу. Мы стояли на высоком месте, а внизу на гальке мы увидели много мужчин в телогрейках, с мешками, на корточках. Кругом конвой. И вдруг Леня сорвался с места: «Наши!» Мы видели, как он подошел к начальнику конвоя, сказал ему, что его заместитель здесь и дела ему не сдал и что ему надо поговорить с ним. Тот на удивление разрешил. Они с корточек встать не могли. И Леня среди них ходил, пожимал руки, а они что-то ему быстро говорили. Денег конвой не разрешил дать заключенным. Там были видные работники комбината. Они были в свое время приговорены к тюрьме, а потом посланы в лагерь. Но бдительные органы спохватились: как это враги народа не отсидели своего срока. И вот их везли в Иркутский централ досиживать свой тюремный срок. Нет человеческих слов, чтобы назвать, определить как-нибудь эту акцию. Сколько в ней жестокой тупости, беспощадности и безответственности. Когда мы приехали в Норильск, там уже царствовал страх. Никто ничего сначала понять не мог. То одного, то другого увольняли, а потом арестовывали и увозили в Красноярск. Это были люди, уже отбывшие свой срок, но все «58-я статья». Мы не знали тогда, что это новая волна 37‐го года, что в Москве «космополитизм» и вообще новая волна репрессий. Надо же людям работать! Оказывается, решили, что «люди 37-го» кончают сроки и расползутся «враги народа» по всей стране. Надо их прикрепить, поселить на «вечное поселение на Крайний Север». Повезли нашего знакомого, он освободился, был все время при партийном бюро, был пропагандистом, и думали, что кого-кого, а его не коснется, и поехал одним из первых. Они с женой собрались в отпуск, у них были билеты на пароход. В результате он ехал как заключенный в трюме, а она одна в двухместной каюте и бегала мимо люка в трюм, надеясь в темноте разглядеть своего мужа. Забрали Лизу Драбкину. Ей следователь сказал, что на нее донес ее «хахаль», совершенно не думая о Гинцбурге. Она же подумала, что Леня хочет от нее избавиться и написал на нее донос, и назвала его имя. Стали о нем спрашивать, она сказала, что он «просоветский» человек. Это она мне потом все сама рассказывала. Как она могла о Лене так подумать? Когда ее увезли, Леня получил командировку, поехал в Красноярск, передавал ей передачи. Вернулся из командировки, его немного погодя уволили. Он решил уехать куда-нибудь, авось эту «кампанию» пересидит. После многих мытарств он устроился в Абакане в Хакасугле юрисконсультом. Там главный инженер был под следствием по какому-то делу. Ему грозил лагерь. Все его жалели, все знали, что он не виноват, но доказать не могли. Леня взялся за это дело и вызволил этого человека. После этого отношение к нему в Хакасугле стало замечательным.

Я стала собираться туда ехать. Вдруг письмо-треугольничек: арестован. Нашли его в Хакасии, привезли в красноярскую тюрьму. Родной дом. Он же родился там. Стали допрашивать по делу 37‐го года. Понять было ничего невозможно, пока следователь не сказал: «Я учитель, мобилизован на эту кампанию, надо вас “оформить” на вечное поселение». Составил какой-то протокол и «оформил» Леню. Из тюрьмы их выпустили несколько человек. Между ними Фишмана, бывшего начальника Военно-химической академии, бывшего генерала[121]. Маленького роста, совсем больной, не мог идти. Леня попросил у ребятишек на улице санки и повез его в Красноярское представительство Норильского комбината. Там их встретили уже как родных. Я получила телеграмму, что Леня едет. Отсутствовал он шесть месяцев. Я посылала ему посылки, ребятам – деньги. Стала продавать вещи. Главный бухгалтер, узнавши об этом, стал мне выписывать премии. Таким образом я обходилась. Приехала Лиза «оформленная». Надо было устраиваться на работу, а специальности у нее никакой не было. Какой-нибудь учетчицей, а места все были заняты. Считалось, что у Лизы много друзей, а вот когда ей было плохо, так приятельницей оказалась моя знакомая Стишевская, о которой Лиза с презрением говорила как о «чересчур беспартийной». Лиза у нее проводила почти все время. Я видела, как ей трудно, и знала, что, если бы тут был Леня, он бы ей помог. Поэтому я попросила Стишевскую отдать Лизе 20 рублей от своего имени. Я не хотела, чтобы она думала, что деньги от меня. Потом Лиза устроилась на работу, я с ней почти не встречалась. Через некоторое время она вышла замуж. Странно, но я очень была обижена, что она после Лени могла выйти за другого. Леня же ничего не говорил. Мне казалось, что ему стало легче, что он свою «вину» перед Лизой стал чувствовать меньше.