Моя жизнь

Надо было получать деньги. За девять лет работы за «баланду» полагалась компенсация в виде двухмесячного оклада по последней работе перед арестом. Леня получил в Плехановском 15 тысяч (полторы тысячи по-сегодняшнему). В Институте красной профессуры были уничтожены всякие следы о его работе там, а Демичев[136], который был директором, даже не «узнал» Леню. Где-то еще получил – словом, на обзаведенье деньги были. Кроме того, надо было получить деньги за конфискованные вещи. Где-то в финотделе НКВД было записано, сколько выручили денег за наши вещи в комиссионном магазине. Эти деньги Лене и выдали, не помню сколько. Вот написала, что Леню скоро устроили на работу, а сейчас вспомнила, что это устройство продолжалось месяца три. Все это время Леня очень нервничал. Все это требовало много беготни, много бумаг и много нервов. Нужны были бесчисленные копии с удостоверений о реабилитации. Приходит Леня в нотариальную контору. Сидит злой нотариус, ворчит: там не так запятая, там еще что-то не ладно. Прочитал повнимательнее фамилию да как закричит на всю контору: «Гинцбург! Хозрасчет! Хозяйственное право! Вы ли это? Вернулись!» Подписал все махом, забыв о запятых.

Так радостно его встречали редко, больше недоуменно, с опаской. Нужно было получить дачу. Я видела, что Леня очень измучен всеми этими хлопотами, которые шли со скрипом, и говорила: «Зачем нам еще дача?» Мне казалось, что все так прекрасно, что ничего уже больше не надо. А Леня сказал: «Я должен восстановить все как было!» И начался затяжной суд. Дачи арестованных частью попали сотрудникам НКВД, частью переданы правлением кооператива новым членам. Все эти люди активно включились в борьбу с Леней, и правление тоже. Ведь если все реабилитированные потребуют свои дачи, то что будет? Раменский судья (это первая инстанция) бесповоротно присудил дачу Лене. Подали жалобу в областной – опять в пользу Лени. Подали в Верховный. Там на заседании референт рвал и метал в пользу «общественного мнения». Но председатель, который знал Леню по литературе да, может быть, и лично, вынес соломоново решение: дачу – Лене, но все следующие дачи не возвращать, а реабилитированных ставить на очередь. В целом общественное мнение было удовлетворено. Леня считал себя виноватым, что такое решение было вынесено, и стал работать в правлении до тех пор, пока все реабилитированные в этом кооперативе не получили обратно дачи. На нашей даче семнадцать лет жил профессор Поспелов с семьей (кажется, почвовед). Когда мы приехали, его уже не было в живых. Была только его жена, дочь с зятем и детьми. Старуха была против этих судебных процессов. Молодые были особенно агрессивны. Правление им, как «обиженным», выделило освободившуюся великолепную дачу. Зять потом говорил: «Пожар способствовал украшению нашего дома», понимая под пожаром наш приезд.

Все как будто устраивалось. Но ведь Леня был юрист, причем известный юрист, хотя его и не было семнадцать лет. Труднее было тем, кто не знал, как начать свое восстановление, поэтому к Лене приходили многие люди за советом. Я занималась домашним хозяйством. Надо было обставить комнату. Это было нелегко. За телевизором пришлось постоять ночь в магазине (около магазина). Маленький Сашка, сын сына Лени, был днем на моих руках. Девушка, которая у них жила домработницей, утром уходила «в очередь» за молоком и возвращалась только к 11–12 часам. Где она бывала, она отчитывалась не передо мной. Потом я готовила обед и т. д. Очень уставала. Леня работал, не видя белого света. Ведь сколько он в Енисейске ни гонялся за литературой, он много пропустил. И вот это «догоняние» его душило. Первое его публичное выступление в Доме ученых на заседании Юридического общества (тему не помню) я пошла послушать. Председатель, проф. Генкин сказал: «Слово для доклада предоставляется доктору юридических наук, профессору Л. Я. Гинцбургу». Леня говорил прекрасно, так, как раньше, как будто не было семнадцати лет молчания. Я сидела в последнем ряду и тихонько плакала.