Моя жизнь

Но как это сделать? Идет Леня по Москве, навстречу, как в сказке, бежит знакомый из Норильска, а норильчане все себя чувствуют земляками. «Как живешь?» – «Работаю в хозяйственном отделе МВД». Леня тут же ему рассказал свое положение. «Не горюй, завтра позвоню адрес». Назавтра Леня имел адрес огромного дома, еще не заселенного. Поехал туда. Во дворе тетки ему сказали, что вот скоро будет заселение, но чего-то не хватает. Леня прямо в суд. Вместе с судебным исполнителем, женщиной, которая была рада ему помочь всей душой, поехал, и они наложили арест, опечатали одну из квартир. Дора была предупреждена, что на другой день ее перевезут на другое место. Но она вещей не сложила, ушла на работу, дети – в школу. Судебная исполнительница вызвала милиционера, выломали замок. Исполнительница сложила все вещи. Два Лени, отец и сын, вытащили все на грузовик. В это время явилась Дора и стала в телефон кому-то кричать, чтобы ее избавили от этих ж… (евреев). Но ничто не помогло, хотя и прибегал какой-то покровитель в форме, но, увидев милицию, удалился – времена были не те. Оба Лени перетащили ей вещи в новую квартиру. Они этого совсем не обязаны были делать. Старший Леня вернулся со страшным припадком тахикардии. Я растерялась, это был первый припадок. Хорошо, что дома был брат, Борис Яковлевич. Он где-то разыскал старую, еще бабушкину кровать, на которую мы и уложили Леню. Он отлежался быстро. В результате мы получили большую светлую комнату и были счастливы, хотя квартира была перенаселенной коммунальной квартирой, с клопами, со склоками и прочими неудобствами. Но это была первая победа. Доброжелательное отношение судьи, заседателей суда и исполнителя очень подняли дух. На другой день после выселения Дора пришла и сказала, что у нее во время переезда пропали золотые часы. Я сказала: «Идите в милицию». Часов у нее не было. Это был простой шантаж. Она ушла ни с чем, и мы ее больше никогда не видели. Она была неплохим человеком. Прожила с нашими детьми в одной квартире семнадцать лет. Олечка-дочка проводила много времени у Доры в комнате, играя с ее ребятами. Когда умирала в параличе бабушка, Дора за ней ухаживала по поручению Бориса Яковлевича. Дети ее родились и выросли в этой квартире, и мы их выкинули. Она нас считала своими врагами.

Леню восстановили как кандидата в члены партии в ЦКК партии. Разговор был в высшей степени доброжелательный. Там выяснилось, что его из партии исключили только в 1948 году. Расспрашивали чисто по-человечески о его пребывании в лагере. Без всякой волокиты выдали документы и сказали, чтобы шел устраиваться на работу туда, откуда был взят. Леня пошел в Институт государства и права Академии наук. Пришел к директору, члену-корреспонденту Академии наук Орловскому. Вид начальственно надменный, малоинтеллигентный. «Мест нет. Да и как мы можем с вами работать? Семнадцать лет вы считались врагом народа. На этом воспитана наша молодежь. Идите поработайте юрисконсультом». – «Но я работал юрисконсультом пятнадцать последних лет». – «Не можем». Леня тут же в ЦКК КПСС. Председатель ЦКК (не помню фамилии)[135] берет при Лене трубку, звонит президенту Академии наук, Лене говорит: «Подождите». Через полчаса зовет Леню, смеется и говорит: «Орловский сказал, что он удивлен, что вы не несете документов». Леня тут же обратно к Орловскому. «Ну что же, придется вас допустить к нашему пирогу». Это дословно. Это сказанное так обыденно выражение Леню ударило – он начал понимать, что за семнадцать лет произошло много в настроениях работников институтов. Предложили место старшего научного сотрудника в секторе трудового права, с тем чтобы все-таки он работал по хозяйственному праву, как настаивал заведующий сектором хозяйственного права. Но Леня, как он мне объяснил, не хотел работать там: «Они бог знает, что сделали с моим “хозяйственным правом”, я лучше буду заниматься трудовым». Поскольку после звонка из ЦКК он был на коне, все сделали, как он хотел, втиснули и тут.