Моя жизнь

В Париже нас встречал Ландлер – начальник юридического отдела торгпредства. Это был венгр, участник венгерской революции, долго живший в Москве в эмиграции, хорошо говоривший по-русски, жена у него Шарлотта Павловна – чистокровная немка. Она умела делать все – прекрасно шила, вязала. Прекрасно готовила и была очень экономна, зарабатывала шитьем дома. У нее все получалось быстро и красиво, но особой симпатии друг к другу мы не имели. Была у них дочь Мария, училась в третьем классе. Это семейство нас и встретило. Они сняли нам около себя меблированную квартирку на улице Клиши. Квартира была вполне во французском – среднего человека – стиле. Тяжелые занавески, плюшевые скатерти, ковры. Все пыльное, грязное, негде выколотить, воздуха мало. Сама улица Клиши узкая, без воздуха. Мы там промаялись, видимо, около года. По приезде Леня обнаружил, что его послали на пустое место – не было штатной единицы. Кое-как его устроили учеником в юридический отдел. На зарплату ученика четырем человекам жить было нельзя. Я начала работать в торгпредстве «сотрудником по приему иностранцев». Леня быстро вошел в курс всех дел. Ландлера отозвали. Мы не знали, пока не приехали в Москву, что его арестовали. Леня не только обслуживал парижское торгпредство, но и ездил в Антверпен, т. к. там не было своего юриста. Он был зачислен членом правления каких-то советских акционерных обществ. Эти фикции были сделаны для облегчения заключения договоров с иностранными фирмами – им было непонятно и ненадежно заключать договор с государственными учреждениями. Здесь тоже Леня начал «кипеть».

Торгпредство занимало большой дом на Rue de la Ville-l’Évêque. Я сидела в холле между двух гостиных и пропускала иностранцев в соответствующие отделы, предварительно договорившись по телефону. За уборку помещения торгпредство платило какой-то фирме, грязь была, пыль, кошачья вонь. Завхозом был итальянец Роландо – коммунист, как все говорили, работал во французской охранке. Шофером торгпредства был Авер – старый французский коммунист. Он спрашивал, когда приходилось с ним ездить, о делах в СССР: сколько стоят сапоги. Говорили – сколько. Он говорил: «Нам такой коммунизм не нужен». Машинистки были и французские, и наши. Остальной персонал был наш. Я. Л. Адамский был торгпредом, его жена Валя – секретарем. Были начальники отделов по лесу, по кино и много других. Люди все в возрасте от 35 до 45 лет. Все с семьями. Мы приехали, когда уже люди много работали вместе, и мы не пытались и не прижились к этой компании, жили обособленно. Да и все как-то мало общались, хотя было больше не с кем. С французами нам совсем не приходилось встречаться, кроме как с учительницей французского языка. Работников торгпредства я не помню. Помню одного Хаскина – рыжий молодой еврей, веселый, остроумный и более осведомленный о том, что делается в СССР; он говорил Лене: «Взявшийся за перо от пера и погибнет». Мы это принимали за милую шутку. Мне он говорил: «У вас есть самый большой человеческий талант – родить прекрасных детей». Потом о своей работе: «Собрались несколько представителей фирм с переводчиками: немцы, французы – сидим, сидим, потом, когда надоест, переходим на еврейский, тут немного покричим и сразу договариваемся». Хаскин имел отношение к кино.

Заферман имел дело с какой-то отраслью промышленности. Он был очень любезен, насторожен. К нему все ходил какой-то немец. У Зафермана была приветливая толстая красивая жена и дочка, заядлая пионерка и патриотка из четвертого класса. И вот Зафермана «отозвали». Ему были устроены пышные проводы на вокзале. Поехали провожать чуть не все сотрудники. Заферман с семьей сел на одном парижском вокзале, на другом слез, у него уже была снята квартира. Он стал невозвращенцем. Все жалели дочь, как она все это перенесет. Больше его никто никогда не видел. Была там одна женщина, которая работала статистиком. Плохо одетая и всегда печальная; мне по секрету сообщили, что это жена одного нашего работника, который сидит в тюрьме где-то в капиталистических странах. Ее держат в Париже, чтобы она могла посылать ему деньги и посылки. Остальное было как во всех наших учреждениях: «Что купили, где купили?» Я сидела в одиночестве за большим бюро, в столе лежал револьвер, до которого я боялась дотронуться, пока не вымолила, чтобы его убрали.