Моя жизнь

Зимой несколько раз мы были в Узком. Сейчас это санаторий для академиков, а тогда академиков было мало (по-моему, и совсем закона о них не было). Там отдыхали ученые, писатели. Мы встречались там с Уткиным, с Завадским. Завадский очень сановито держался. Все тихонечко посмеивались. Один раз он пошел нас с Леней провожать на прогулке, но контакта не получилось. Он рассказывал о системе Станиславского. С ним была молодая высокая ужасно накрашенная женщина, которую все считали его женой. Он приучал ее к актерскому ремеслу. Заставил читать «Графа Нулина». Все тихонько посмеивались, но аплодировали. С Уткиным у меня вышло что-то неприятное. У нас была своя компания: Яков, Фридлянд (историк Франции), нам было хорошо. Об Узком следовало бы какому-нибудь писателю написать поэму. Там были свои обычаи. Выход в столовый зал официанток с блюдами на плечах в кружевных наколках был настоящий кордебалет. Когда было что-нибудь очень вкусное, поваров вызывали аплодисментами. Сестра по питанию, все звали ее по имени и отчеству, была всеобщей любимицей (старая). Какой-то скульптор вылепил ее бюст с поварешкой в руке. Он стоял в зале на почетном месте.

Были мы один раз в Болшеве. Там тоже прекрасный дом отдыха ЦКУБУ. Там была жена известного академика, очень молодая женщина. Он был ее старше, но еще достаточно молодой. Эта дама прекрасно пела, а Леня – изумительный аккомпаниатор. И вот она начала петь с утра и до ночи. Я сначала слушала с удовольствием, а потом поняла, что мне тут делать нечего. Чувствовала я себя прескверно и не знала, на что решиться. Я видела по тому, каким вниманием меня окружили, что все уже заметили. Дамы попробовали угомонить Леню, но он сделал недоуменное лицо. Да, может быть, он на самом деле думал, вернее, ничего не думал об этом. Прошло недели две. Дамы не выдержали. Мне они ничего не говорили, но я узнала потом. Видимо, позвонили или написали академику. Однажды вечером он приезжает на машине взбешенный, дает своей жене какие-то минуты на сборы, хватает ее за руку и тащит в переднюю, не дав ни с кем проститься. Я выхожу в переднюю, вижу, мой Леня стоит растерянный. Мне показалось, что любезное прощание с дамой разрядило обстановку, судя по тому, как академик рассматривал меня. Я Лене не сказала по этому всему делу ни слова. А он, по-видимому, думал, что я должна с ним переживать то же, что и он. Вообще, он влюбился безоглядно и красиво, и она тоже. Они, видимо, и двух слов не сказали друг другу – всё пели. Увлечение это прошло быстро, как только мы снова окунулись в московскую жизнь.

4. Париж (1934–1937)

Так мы жили, а обстановка накалялась все сильнее. Леня простодушно во все верил и выступал открыто, и постоянно попадал в неудобное, с точки зрения товарищей, положение. Пашуканис понимал, что Леня неисправим, и решил его убрать, отправить за границу. Научных командировок тогда не было, и Пашуканис договорился с Внешторгом, что Леня поедет в Милан юрисконсультом. Приходит Леня домой и говорит об этом предложении. Я сказала, что если ехать, то только в Париж. Переделали на Париж. Вообще все делалось, как будто Леню посылают для научной работы, хотя иностранным правом он никогда совсем не занимался. Леня же все принял за чистую монету. Это я теперь понимаю, почему так поступил Пашуканис.

Начали собираться в дорогу. Леня окончательно перестал бывать дома. Кончал редактировать «Курс хозяйственного права»[78]. Всю свою одежду я отдала своей тете Пане (Прасковье Яковлевне). Одну комнату сдали. Остались родители и Дуняша. Чтобы оплачивать квартиру и Дуняше зарплату, была сдана комната. Лене устроили пышные проводы. Я не пошла. За мной посылали Патушинского, я сказала, что нечего делать из Лени «вожденка». Пришлось пойти. Как умеют говорить люди пышные слова! На вокзале нас тоже много людей провожало, кроме работы. Леня пришел за 6 минут до отхода поезда, запыхавшийся. Я уже собиралась выйти обратно из вагона. Сказал, что сдал рукопись. Еле успел получить документы. Еще были теплые слова, и мы тронулись. На пограничной станции мы пересели в польский вагон. В купе было нас четверо и три польских офицера. Тогда были маневры около нашей границы. Все три офицера взяли в руки книжки с портретом Гитлера «Майн кампф» и подняли их на уровень глаз так, что портрет был перед нашими глазами. У Леньки маленького глаза округлились. Он уже знал, что такое Гитлер. Дети сидели спокойно. Офицеры же нас изучали – это были молодые люди. Когда вечером я хотела поднять верхнюю полку, чтобы уложить детей, один из них подскочил мне помогать.