Моя жизнь

Добрались до Парижа хоть и опечаленные, но довольные. Ребята перенесли спокойно разлуку – с ними оставалась наша учительница, мадам Ботнэ. Второй раз мы ездили с Леней в Швейцарию. У Лени были какие-то дела с какой-то фирмой, а я за компанию. Дипломатических отношений у нас со Швейцарией не было, ехать пришлось по каким-то липовым документам, а я и совсем без документов, кроме паспорта. На границе никто к нам не подошел. Ночевали в Цюрихе, Женеве, Шамониксе[82], и нигде не спросили никаких документов. Плавали по Женевскому озеру, видели лебедей, были в Шильонском замке. Переночевав под перинами в Шамониксе, утром пошли смотреть Монблан. Мы были на соседней горе – через узкое глубокое ущелье Монблан. Картина настолько величественно прекрасная, что можно было поверить в Бога. Мы стояли околдованные, молча среди этой торжественной тишины. Вдруг с Монблана сорвался обвал. Это было сверхъестественно прекрасно и ужасно. Казалось, что все будет засыпано снегом и ничто не воскреснет. Но все улеглось довольно быстро. Женевское озеро казалось игрушечным. Шильонский замок, который был раньше оплотом силы каких-то князей[83], – кругом было несколько княжеств, которые воевали между собой, – казался маленьким и сказочным. Путешествие это было потрясающе прекрасным. Но меня Бог наказал за то, что я уехала от детей и оставила их на чужих людей. Когда мы вошли в квартиру, с кроватки еле поднялась на ножки наша доченька. Вместо веселой здоровой девочки передо мной стояло существо, с ног до головы (и личико тоже) покрытое струпьями, из которых сочился гной. Вспоминаю и плачу. Леня проявил большую энергию: выяснилось, что это стригущий лишай, попросту парша. Лечат в Париже только в одном городском госпитале. Для лечения нужен какой-то аппарат, который давно находится на ремонте в какой-то мастерской. Госпиталь очень бедный, заплатить много не может, и мастерская канителит. Когда же стало известно, что больна советская девочка, на другой же день аппарат был на месте. В госпитале было полно ребятишек, главным образом негритят из Алжира и детей очень бедных родителей, больных этой болезнью. Переодели Оленьку в грубое госпитальное платье, повязали голову платком и оставили нашу дочку. Для нас это было ужасным потрясением. Посещения были два раза в неделю. Ездить надо было очень далеко. Мы ездили – один раз я, другой раз Леня. Когда я приходила, она забиралась ко мне на колени, прижималась ко мне и так сидела все время молча. Я ей что-то рассказывала, пыталась развлечь, а она смотрела на стенные часы и говорила: «Осталось 20 минут», «Осталось две минуты», и глазенки наливались ужасом. Отношение к ней было хорошее, там были две настоящие сестры милосердия. Одной из них пришлось выдергать Оле на голове все волосы, каждый волос отдельно с корешком. Мы боялись, что она останется лысая на всю жизнь. Узнав, что в госпитале находится русская девочка, священник пришел ее навестить и благословить. Олька перепугалась, он был в рясе. Об этом нам рассказала сестра. Леня попросил ее, чтобы тот больше не беспокоился, но он пытался еще два раза прийти. Но его уже не пустили к Оле. Для нас Олькина болезнь была тяжелым испытанием. Эта болезнь случилась за несколько месяцев до отъезда.