Моя жизнь

Мы много ходили по Парижу, собственно не по Парижу, а по многим Парижам, совершенно не похожим один на другой. Роскошные особняки Монсо за чугунными решетками в садах. Далее около Булонского леса Елисейские Поля, Мадлен, Лувр, Монмартр, торговая улица, Пляс Пигаль, рабочие районы – это все разные по своим интересам, обычаям, доходам, уровню культуры человеческие поселения. С каждым названием возникают яркие воспоминания всего виденного и чувства, которые вызывают восхищение, удивление, жалость, возмущение. Мы ведь сначала поселились на ул. Клиши. Тут же Батиньоль, Пляс Пигаль – самые злачные места. Такого количества проституток мы потом нигде не видели. Скромно одетые молоденькие приветливые женщины стоят на всех углах или прогуливаются вечером и в часы обеденного перерыва. Мы довольно скоро разобрались, что к чему. Помню, как Леня не мог спать целую ночь и бормотал: «Сжечь все надо до основания!» Мы искали квартиру. Помещений сдавалось очень много. Постоянно были видны наклейки белых бумажек на окнах, что означало «сдается». Мы шли, на противоположной стороне нам понравился дом, около которого стояла женщина. Я говорю: «Спроси, что сдается и сколько стоит». Леня пошел, вижу, через минуту мчится обратно очень смущенный. Оказывается, она спросила, хочет ли он снять помещение отдельно или с ней (avec moi). Идем по улице, я, восхищенная, остановилась около витрины обувного магазина. Показываю Лене: «Какие прекрасные туфли», кстати, на них на всех цены такие: 99⁹⁹, что значит 99 франков и 99 сантимов, но не 100 франков. Психология! Я стою и рассуждаю на эту тему. Вдруг смотрю, а Лени нет. Ему надоело, и он пошел дальше, будучи уверен, что я, как всегда, где-то тут около. Огляделась, вижу – идет мой Леня с дамой. Она ему оживленно что-то говорит. Я догоняю, пошла сзади. Когда Леня обернулся и взял меня под руку, дама мило улыбнулась, извинилась и отошла. «Она меня приглашала к себе и обещала показать тридцать три способа любви». Шли из театра очень поздно. На углу под фонарем среди пустынных улиц стоит женщина пожилая в строгом костюме (не без вкуса).

Пошли в «Мулен Руж»[89]. Там восемь или десять голых женщин привязывают ноги к центру колеса, руки – к ободьям, и мельница начинает крутиться. Женщины худые, измученные, без улыбок. Посетители сидят за столиками и ужинают и пьют вино. Насколько мы поняли, это развлечение главным образом для провинциалов, приехавших в Париж по делам и одновременно развлечься. Рядом с нами стоял столик, за которым сидела молчавшая пара, он, видно, какой-то провинциальный тип, решил шикануть, а как – не знал. Нанял женщину, сам ел, торопился, она молча крутила в руках рюмку и ничего не ела, лет тридцать пять, статная, крепкая, с огромными серыми глазами, красивая, чисто русская. Поражало ее лицо, замкнутое без выражения, интеллигентное. Глаза пустые без света, человек у последней черты. Подавал им официант в ливрее. Когда он вошел еще в зал с блюдом, я сказала Лене: «Смотри, настоящий Вронский» – широкоплечий с настоящей военной выправкой, с высоким лбом, красивый, бесконечно усталый, лет тридцать пять – тридцать семь. Встреча с этими двумя людьми со дна общества, куда занесла их буря истории, – одно из самых тяжелых воспоминаний.

Это все на нас свалилось в первые месяцы нашей жизни. Леня был подавлен. Но время шло, впечатлений было много, они заслонили это. Не все эмигранты были в тяжелом положении. Мы видели Сергея Лифаря в Гранд-опера. Он уже был одним из главных танцоров. Мы видели его в «Приглашении на танец». Прошло сорок шесть лет, а помню все подробно, так это было прекрасно. Хотя мы попали в неловкое положение. Билеты у нас были где-то в амфитеатре. В антракте мы пошли в партер, чтобы посмотреть фойе. Здание внутри на нас не произвело особенного впечатления, тем более что везде было грязновато. Мы ходили кругом, как и все немногие, кто вышли походить из партера, и не могли понять, почему мы привлекаем такое внимание. Особенно холодно, презрительно на нас смотрела одна пара. Это были русские. Мадам широколицая, довольно миловидная, прическа на прямой пробор, в шикарном прямом черном вечернем платье, лет около сорока. Он – во фраке, бабочка, бородка á la Николай Второй. Они, видимо, хотели нам что-то сказать, но боялись связываться. Волновались и администраторы. Один Лене тихонько сказал, что сюда пускают только в вечерних туалетах, а он в пиджаке, а я в шерстяном коротком платье. Пришлось ретироваться. Больше в оперу не ходили.