Моя жизнь

Я танцую, я ликую!
Ах, голубушка-душа,
До чего ты хороша!
Видно, любит меня Бог,
Раз красавицу такую
На земле найти помог[49].

Нежная мелодия, полная страсти, желания, слез, обожания. Я танцевала с таким чувством, что вызвала у многочисленных зрителей слезы. А закончила я маршем Раковского, который исполняла в красной тунике как революционный гимн героям Венгрии.

Гала-спектакль завершал будапештский сезон, и на следующий день мы с Ромео бежали на несколько дней в деревню и поселились в крестьянской хижине. Здесь мы впервые познали наслаждение проводить всю ночь в объятиях друг друга, и я испытала непревзойденную радость, проснувшись на заре, видеть, как мои волосы перепутались с его черными душистыми кудрями. Мы вернулись в Будапешт, и первым облаком на нашем небосклоне стала боль моей матери и возвращение из Нью-Йорка Элизабет, которая, казалось, считала, будто я совершила какое-то преступление. Их душевное беспокойство было для меня настолько невыносимым, что я убедила их отправиться в небольшое путешествие по Тиролю.

Так было тогда и остается поныне: опыт моего темперамента таков, что независимо от того, какое бы неистовое чувство или страсть я ни испытывала, разум в то же время работал с быстротой молнии. Поэтому я никогда не теряла голову; напротив, чем острее чувственное наслаждение, тем живее мысль, в результате достигается такое состояние, когда разум становится прямым критиком чувств, разочаровывая и даже унижая наслаждение, которого настойчиво требует жажда жизни. Конфликт таков, что приводит к страстному желанию воли обрести какое-то усыпляющее средство, которое притупило бы постоянные нежеланные комментарии рассудка. Как я завидую тем натурам, которые могут всецело отдаться чувственному наслаждению момента, не опасаясь критика, который сидит где-то наверху и настойчиво навязывает свое абсолютно нежеланное мнение чувствам, находящимся внизу.

И все же всегда наступает момент, когда разум, капитулируя, кричит: «Да! Признаю, все остальное в жизни, включая твое искусство, просто чепуха и пустые фантазии по сравнению с великолепием этого момента, и ради этого момента я охотно соглашаюсь принять разрушение и смерть». И это поражение разума есть последняя конвульсия и начало погружения в небытие, что часто приводит к величайшим бедствиям для разума и духа.

Итак, все было следующим образом: узнав, что такое желание, испытав на себе предельное безумие этих часов, ведущих к неистовой отрешенности последнего момента, я больше не думала ни о возможной гибели моего искусства, ни об отчаянии матери, мне было бы безразлично, даже если бы погиб весь мир.

Пусть тот, кто может, судит меня или пусть лучше обвинит Природу или Бога, так как именно Он создал этот единственный момент, самый дорогой и самый желанный во вселенной из всего прочего, что мы только можем испытать. И естественно, насколько высоко ты взлетишь, настолько ужасным будет удар при пробуждении.

Александр Гросс организовал для меня турне по Венгрии. Я выступала во многих городах, включая Зибен-Кирхен, где на меня произвел большое впечатление рассказ о семи повешенных революционных генералах. На большом открытом поле за городом я придумала марш в честь этих генералов на героическую и мрачную музыку Листа.

Во время гастролей во всех этих маленьких венгерских городках публика встречала меня бурей оваций. Александр Гросс организовал так, чтобы в каждом из них меня ожидали белые лошади, впряженные в легкий двухместный экипаж, заполненный белыми цветами. Среди приветствий и криков меня, одетую во все белое, провозили через весь город, словно какую-то юную богиню, явившуюся из другого мира. Но, несмотря на весь тот восторг, который давало мне мое искусство, и преклонение публики, я бесконечно страдала от непереносимой тоски по моему Ромео, особенно по ночам, когда была одна. Мне казалось, что я готова пожертвовать всем своим успехом и даже искусством ради того, чтобы хоть на одно мгновение снова очутиться в его объятиях, и страстно стремилась вернуться в Будапешт. И вот этот день настал. Ромео, охваченный пылкой радостью, конечно же встретил меня на вокзале, но я ощутила в нем какую-то странную перемену, затем он рассказал мне, что приступил к репетициям роли Марка Антония и вскоре дебютирует в ней. Неужели перемена роли так сильно повлияла на его артистический, страстный темперамент? Не знаю, но я с уверенностью могла сказать, что первая наивная страсть и любовь моего Ромео изменилась. Он говорил о нашем браке, словно это было делом окончательно решенным. Он даже повел меня смотреть какие-то квартиры, чтобы выбрать ту, в которой мы поселимся. Взбираясь по бесчисленным лестничным маршам, чтобы осмотреть эти квартиры без ванн и кухонь, я ощущала, как мое сердце охватывали какие-то странные холод и тяжесть.

– Что мы станем делать, живя в Будапеште? – допытывалась я.