Моя жизнь

Во время первого представления «Тангейзера» моя прозрачная туника, демонстрирующая все части моего танцующего тела, произвела сенсацию на фоне обтянутых розовыми трико ножек балерин, и в первый момент даже бедная фрау Козима утратила мужество. Она прислала ко мне в ложу одну из своих дочерей с длинной белой сорочкой и умоляла меня надеть ее под тонкий шарф, служивший мне костюмом. Но я проявила твердость – я оденусь и буду танцевать по-своему или вообще не буду танцевать.

– Вот увидите, пройдет немного лет, и все ваши вакханки и нимфы будут одеваться так же, как я.

Мое пророчество исполнилось.

Но тогда возникло много горячих споров по поводу моих прекрасных ног, достаточно ли морален вид моей атласной кожи, или ее следует прикрыть ужасными шелковыми трико цвета семги. Сколько раз я спорила до хрипоты, доказывая, насколько вульгарны и непристойны эти трико цвета семги и как прекрасно и целомудренно обнаженное человеческое тело, когда его вдохновляют прекрасные помыслы.

Абсолютная язычница для всех, я сражалась с филистерами. И все же здесь была язычница, почти что побежденная восторгом любви, рожденной культом святого Франциска под церемонию серебряных труб, провозгласивших подъем Грааля.

Заканчивалось лето в этом странном мире легенд. Наступили последние дни. Тоде уехал читать лекции, а я отправилась на гастроли по Германии. Я покинула Байрейт, увозя в крови большую дозу яда. Я услышала призыв сирен. Тоскливая скорбь, постоянно преследующее раскаяние, печальное жертвоприношение, тема Любви, призывающей Смерть, – все это должно было навеки изгладить из памяти ясное видение дорических колонн и мудрость Сократа.

Первая остановка моего турне произошла в Гейдельберге. Там я услышала, как Генрих читает лекцию своим студентам. То мягким, то вибрирующим тоном он говорил им об искусстве. Внезапно в середине своей лекции он произнес мое имя и принялся рассказывать этим мальчикам о новой эстетической форме, принесенной в Европу американкой. Его похвала заставила меня задрожать от гордости и счастья. Этим вечером я танцевала для студентов, и они огромной процессией провожали меня по улицам. А после я стояла рядом с Тоде на ступенях отеля, деля с ним этот триумф. Вся молодежь Гейдельберга преклонялась перед ним так же, как и я. В каждой витрине магазина висели его портреты, и любой магазин был полон копиями моей небольшой книжечки «Der Tanz der Zukunft»[82]. Наши имена постоянно связывали вместе.

Фрау Тоде устроила мне прием. Она была приятной женщиной, но показалась мне совершенно неспособной на возвышенную экзальтацию, в состоянии которой жил Генрих. Она была слишком практичной, чтобы стать для него духовным товарищем. По правде говоря, в конце жизни он покинул ее и ушел к Пье Пипе, скрипачке, с которой поселился на вилле на Гарде. У фрау Тоде один глаз был карим, а другой серым, и это придавало ей какое-то беспокойное выражение. Позже во время знаменитого судебного процесса обсуждался семейный спор, была ли она дочерью Рихарда Вагнера или фон Бюлова. Так или иначе, она была очень любезна со мной, и если и испытывала ревность, то не проявляла ее.

Любая женщина, которая вздумала бы ревновать Тоде, обрекла бы себя на жизнь под китайской пыткой, ибо все окружающие, как женщины, так и мальчики, обожали его. Он становился центром всякого общества. Было бы интересно спросить, что включает в себя ревность.

Хотя я провела так много ночей рядом с Генрихом, но между нами не было сексуальной близости. Однако его обращение со мной настолько обострило все мои чувства, что порой было достаточно одного прикосновения или даже взгляда, чтобы я могла испытать самое острое наслаждение и глубину любви; такое же чувство, похожее на настоящее, человек иногда испытывает во сне. Думаю, подобное положение вещей было слишком неестественным, чтобы продолжаться долго, так как я в конце концов уже не могла ничего есть и часто испытывала какую-то странную слабость, придающую моим танцам все более и более нереальные черты.

Во время этих гастролей я была одна, меня сопровождала только горничная. Я постепенно пришла в такое состояние, что постоянно слышала голос Генриха, зовущий меня в ночи, и я была уверена, что на следующий день получу письмо. Окружающих заботила моя худоба и необъяснимо изнуренный вид. Я больше не могла ни есть, ни спать; я часто лежала ночами без сна, и мои гибкие, лихорадочные руки блуждали по телу, в которое, казалось, вселились тысячи демонов, в тщетной надежде найти выход своим страданиям. Я постоянно видела глаза Генриха, слышала его голос. После подобных ночей я часто вставала, испытывая мучительное отчаяние, садилась на поезд, отходивший в два часа ночи, проезжала через пол-Германии, чтобы побыть часок рядом с ним, и снова возвращалась в одиночестве к своим гастролям и к еще большим мучениям. Духовный восторг, на который он вдохновлял меня в Байрейте, постепенно уступил место вызывающему раздражение состоянию неконтролируемого желания.