Моя жизнь

Студия «ХХ Сенчури Фокс» пригласила меня приехать в США — они хотели со мной работать. Кроме того, они намеревались проверить, как примет меня американская публика; вернет свою любовь или линчует. Руководители студии полностью закупили три спектакля «Чай и сострадание».

В это же время Эд Сюлливан, чье воскресное телевизионное шоу пользовалось популярностью у многих зрителей, решил самостоятельно выяснить, каково отношение американской публики к Ингрид.

В июле 1956 года он объявил, что только что вернулся из Лондона со студии, где снималась «Анастасия», и привез репортаж с участием Элен Хейз, Юла Бриннера и «великой шведской кинозвезды Ингрид Бергман». Он слышал также, что по завершении фильма она, возможно, приедет в Штаты. Более того, эмоционально заявил он, самой публике придется решать, хотят или нет увидеть они его интервью с самой противоречивой фигурой «Шоу Сюлливана».

— Думаю, многие из вас, — продолжал он с опаской, — считают, что у этой женщины было семь с половиной лет, чтобы раскаяться. Другие, может, рассуждают иначе. Но что бы вы ни думали, это поможет выяснить, как нам быть, потому что уже с утра у нас обрывают телефон, желая узнать, какое решение будет принято по поводу возвращения Ингрид Бергман. Я отвечаю то, что говорю вам: «Это будет полностью зависеть только от вас».

Однако многие приятели-журналисты Эда, а также кое-кто из авторитетных телевизионщиков вскоре напомнили ему, что выступать в качестве судьи, выносящего приговор или оправдание, вовсе не его дело. Одна из газет опубликовала письмо священника, укорявшего Эда за то, что тот вступает на территорию самого господа бога. «Публика не может знать, к чему привела мисс Бергман ее совесть. Как Сюлливан может взять на себя смелость говорить о семи годах епитимьи? Почему аудитория Сюлливана должна поверить в то, что мисс Бергман прошла через суровые испытания? Ведь они не могут читать ее мысли».

Та же газета откровенно заявила, что лицо, близкое Эду Сюлливану, утверждает: «Мы получили около миллиона писем и миллион телефонных звонков, причем большинство их авторов с железной непреклонностью требуют, чтобы все непогашенные долги мисс Бергман были навеки заморожены во Франции». В письмах, кроме того, выражался протест против появления Ингрид в передаче Эда.

Сюлливан поспешно отправил телеграмму Ингрид, где сообщил, что предпринятая им попытка была ошибкой. Однако в другой телеграмме, прибывшей чуть позже, говорилось, что против ее приезда голосуют 1500 писем, а авторы 2500 посланий сообщают, что будут рады ее увидеть.

Проблемы Эда Сюлливана не особенно волновали Ингрид. Она в любом случае не собиралась появляться в его передаче. Беспокоил ее Роберто; она знала, что его ненависть к Америке стала к тому времени почти патологической.

Конечно, я весьма сомневалась в разумности своего визита в Соединенные Штаты. Тем более что и Роберто, и его брат Ренцо были против него. Поскольку Роберто в то время находился в Индии, Ренцо взял на себя миссию напомнить мне в письме, что я нарушаю данное мною обещание. Но я никогда не обещала, что не вернусь в Америку. Меня там оскорбили, и я сочла, что лучше провести остаток жизни вдали от этой страны. Но теперь через океан ко мне протянулись руки. Я почувствовала, что многие американцы хотят увидеть меня. Да и письма, потоком шедшие в Италию все эти годы, помогали осознать, что там есть масса людей, желающих, чтобы я вернулась назад.

Я прекрасно понимала, что в Нью-Йорке мне снова придется общаться с американскими репортерами и вопросы, которые они зададут, будут самыми гнусными. Юл Бриннер, услышав, что я собралась в дорогу, позвонил в Париж и сказал: «Возьми с собой что-нибудь успокоительное». И впервые в жизни я это сделала — действительно взяла какие-то таблетки. Но больше всего меня тронул американский обозреватель Леонард Лайоно. Он всегда относился ко мне по-дружески, хотя мы не были близко знакомы. И вот раздается звонок:

— Ингрид, я здесь, внизу, в баре твоего отеля. Со мной твой преданный обожатель, который расквасит нос каждому, кто станет на твоем пути: Папа Хемингуэй. Можно нам подняться?

Они вошли, мы расцеловались, и Эрнест, глядя на меня поверх очков, очень серьезно сказал:

— Дочка, я хочу полететь с тобою в Нью-Йорк и защитить тебя. Все очень просто: завтра утром мы садимся с тобой в самолет. Я буду рядом с тобой. И если какой-нибудь проклятый репортер задаст тебе грязный вопрос, я его пристукну. Никто не посмеет стать на твоем пути, пока я с тобой.

— Это очень мило с вашей стороны, Эрнест, — ответила я. — Но я должна ехать совершенно одна. Если со мной идет секретарь, пресс-агент, друг, муж, если со мной будете вы, они сразу скажут: «Посмотрите, какую охрану она за собой притащила. Она струсила». Я и вправду боюсь. Но я должна быть одна, без защиты, чтобы они высказали все, что хотят. Это — единственный путь для моего возвращения. Все делать самой.