Моя жизнь

После твоего отъезда, дорогая, несколько дней прошли в мире. Потом он решил, что в воскресенье нам нужно составить то самое письмо. Мы потратили весь день, вычисляя, что делать с нашим будущим. Все воскресенье я ждала. Он так и не заговорил на эту тему, и я наконец предложила пойти в кино. Свершилось чудо из чудес — он пошел со мной в кино! Не могу даже припомнить, когда мы в последний раз были вместе в кино. Тем все и кончилось. Прошла неделя, другая — он был немного расстроен, но ничего серьезного не происходило. Однажды вечером мы обсуждали наши общие трудности, и я даже подумала, что мы, наверное, можем все-таки понять друг друга, если вот так сидим и разговариваем. Но сегодня все пошло кувырком.

После того как я подписала письмо, я пробовала просить его, умолять, пробовала смеяться, злиться. Перепробовала все, что предлагал мне мой усталый мозг. Помню, как ты однажды сказала, что я не всегда чувствую ситуацию. Да, я действительно порою не знаю, как себя вести. Пока он упаковывался, я пыталась как-то помочь ему. Но нет, он не захотел. Тогда я вытащила карты — вдруг он захочет сыграть. Тоже нет. Он ушел и лег на кровать. Я подошла к нему, положила голову ему на грудь и расплакалась. Плакала, плакала... Потом я решила, что в самой грустной ситуации надо сохранять чувство юмора, и начала смеяться. Слава богу, я никогда не теряю чувство юмора, даже в трагических ситуациях. Наверное, именно это спасало меня все эти годы. Я посоветовала ему принять перед отъездом беларгин и не драматизировать события до такой степени, но это он уже не слушал.

Еще раньше я спустилась взглянуть на его новый «феррари». Это настоящий монете, он делает триста километров в час. Я говорила Роберто, что его машина похожа на летающую тарелку. На минутку я опустилась на сиденье и положила пальцы на руль, скрестив их, будто для того, чтобы дотронуться до детского лобика; так мы делаем, когда наши малыши ложатся спать. Я уверена, что Роберто не представляет, в каком состоянии я нахожусь, когда он с оглушающим ревом уезжает в одном из этих монстров.

Я хочу, чтобы ты сохранила это письмо. Сохрани и конверт — по нему можно узнать, что письмо было и написано, и отправлено сегодня. Я не знаю, чего я боюсь. Наверное, это из той области, которая для меня непонятна. Боюсь снова потерять своих детей. Я не боюсь остаться одна. Но боюсь, имея четверых детей, лишиться их всех».

Как обычно, все вошло в свою колею.

Роберто получил предложение поставить спектакль в «Театр де Пари» и находился в сильном волнении. Героем пьесы был Иуда, и Роберто взялся за изучение той эпохи. Он никогда раньше не режиссировал в театре («Жанна на костре» не относилась к разряду пьес), но идей, самых разнообразных, у него была масса. Начались репетиции, но исполнителю главной роли предложения Роберто не понравились, начались трения. И вот в один прекрасный день Роберто пришел домой совершенно убитый и сказал: «Меня попросили уйти, они хотят пригласить другого режиссера. Мне стало очень жаль его, ведь для него это была реальная возможность создать что-то значительное, потом, меня радовала мысль о том, что мы будем жить в Париже, я так любила этот город. Здесь происходило намного больше интересных событий, чем в Риме.

Роберто ужасно расстроился. Я обняла его и сказала: «Не огорчайся, я уверена, ты найдешь что-то другое».

Руководство «Театр де Пари» чувствовало себя тоже неловко. Поэтому Роберто предложили поставить «Чай и сострадание» — пьесу, права на которую они купили раньше. Кроме того, они спросили:

— Ваша жена не захочет играть в ней?

— С моим-то французским? — удивилась я. — Это просто невозможно.

Но мадам Попеску, владелица театра, сказала:

— Послушайте, я сама из Румынии, и если уж я в состоянии говорить по-французски, то, думаю, вы тоже сможете.

Она действительно говорила с сильным акцентом, который никогда не пыталась скрывать; и все любили ее.

я приехала домой, прочитала пьесу, и она мне понравилась.

Конечно, многое вызывало у меня сомнения. Роберто никогда раньше не ставил пьесы на театральной сцене. И потом, я плохо представляла, как итальянский режиссер и шведская актриса будут показывать парижанам американскую пьесу на французском языке.

Над текстом пьесы я усиленно работала с помощью учителя французского языка. Наконец пришло время, когда и Роберто удосужился прочесть «Чай и сострадание». Он сел, и вскоре я услышала:

— Да это же смех! Разве это диалог? А эта фраза? Ты сама-то понимаешь, что все это значит?

— Разумеется, понимаю. Читай дальше.

Но дело в том, что ему была ненавистна сама тема пьесы. Не автор, не манера письма, а именно сама тема. Он просто не мог вынести, что по ходу пьесы мне придется доказывать мальчику, что он не гомосексуалист, то есть так или иначе обсуждать проблемы секса. Это необычайно тревожило Роберто. Он закончил читать, встал, швырнул сценарий так, что страницы веером разлетелись по полу.

— Это самая мерзкая пьеса, которую мне доводилось когда-либо читать. И ты не будешь в ней участвовать.

— Но мы оба подписали контракт, — заметила я.