Моя жизнь

— Ну и что из этого следует?

— Из этого следует то, что я подписала контракт.

— Никогда в жизни не читал ничего подобного. Этот гомосексуализм...

— Мне очень жаль, но я не могу нарушить слово. Мне нравится моя роль, и я буду играть в пьесе, тем более что через несколько дней начинаются репетиции. А тебе следовало прочитать ее, перед тем как подписывать контракт.

— Я уже сказал, что ты не будешь в ней участвовать, и я тоже.

Наверное, двумя или тремя годами раньше я бы поступила как послушная итальянская жена. А может быть, и нет — ведь я никогда не была такой уж послушной, когда дело касалось моей работы.

— Ты можешь выйти из игры, — сказала я. — Но я обычно выполняю то, под чем подписываюсь. И кроме того, мне нравится пьеса.

— Нравится пьеса? Над ней будет смеяться весь Париж, и через неделю ее снимут с репертуара.

— Ну и прекрасно. Буду играть в Париже неделю.

На свете столько артистов, которым вообще никогда не приходилось играть в Париже. А я буду играть целую неделю.

Он не смог заставить меня уйти из спектакля. А сам сказал Эльвире Попеску, что не будет работать над этой пьесой, поскольку та чудовищна. Едва ли это расстроило Эльвиру.

— Хорошо, — ответила она. — Хотя, конечно, жаль, что вы отказываетесь. Мы поищем другого режиссера.

И они нашли. Репетиции начал Жан Меркюр. А Роберто продолжал изводить меня:

— Это просто глупейшая пьеса! И ты будешь участвовать в этой ерунде? Публика уйдет в середине спектакля!

— Может быть, и уйдет, — отвечала я. — Но я сделаю все, что в моих силах.

И я продолжала отрабатывать с учителем свой французский.

Перед премьерой он сидел в моей уборной и болтал со мной по-итальянски.

— Пожалуйста, Роберто, говори со мной по-французски, — попросила я. — Ведь мне нужно играть на французском.

Но нет. Он еще и предрек:

— Долго ты не продержишься. И будь готова к тому, что в первом же антракте половина зала уйдет.

Я не ответила. Перекрестила его лоб со словами к «Благослови тебя господь», как мы всегда это делаем перед выходом, и направилась к кулисам — почти парализованная, как обычно, от страха перед сценой. Но все шло довольно хорошо.

Когда я вернулась, чтобы сменить платье, Роберто все еще находился в уборной.

— Сколько народу ушло?

— Понятия не имею. Мне было не до этого. Я была слишком занята.

— Подожди до антракта.

Наступил антракт, но никто не уходил.

Я играла последний акт, когда увидела Роберто, стоявшего за кулисами. Я вместе с другими артистами раскланивалась на сцене, овации были оглушительные. Мне вспомнилось, как в Нью-Йорке после «Жанны Лотарингской» я решила, что никогда больше не получу таких аплодисментов. Но и теперь все было так же. Зал неистовствовал. Зрителей невозможно было остановить. Они стояли, аплодировали и без остановки кричали «браво». Когда я вышла на свой сольный поклон, то, выпрямившись, взглянула туда, где стоял Роберто. Наши глаза встретились. Мы пристально посмотрели друг на друга. И я поняла, что наш брак подходит к концу, даже если мы останемся вместе.

В тот вечер мне пришлось принять участие в вечеринке с Роберто и его итальянскими друзьями. Мы много смеялись. Никто не говорил о спектакле. Никто не упомянул о том, что он имел большой успех. На следующий же день Роберто упаковал в отеле «Рафаэль» свои вещи, и я пошла на вокзал проводить его. Не знаю, почему он решил ехать поездом. Помню только, что его чемоданы были полны спагетти. Мы стояли на перроне среди окутанных шумом и дымом людей, и у меня вдруг появилось странное ощущение, что я наблюдаю конец какого-то большого эпизода и что все это никогда не повторится.

Спектакль «Чай и сострадание» в «Театр де Пари» собирал каждый вечер 1200 страстных почитателей. «Прошлым вечером в театр вернулось волшебство», — написал один из критиков. Все отзывы были восторженными. И даже когда Ингрид сделала ошибку в тексте, публика восприняла это как неотъемлемую часть представления.

Я играла жену директора школы. В одной из сцен с ней приходит поговорить отец мальчика. Он очень расстроен тем, что сын такой слабовольный, что он не занимается никакими видами мужского спорта. Пытаясь защитить мальчика, я говорю: «Как вы можете так говорить? Ведь он чемпион школы по теннису, чемпион всей школы». Я произнесла эту фразу на своем лучшем французском, и публика рухнула. Зал рыдал от смеха. Я оглянулась на своих партнеров — директора школы и отца мальчика. Они даже не смотрели в зал. Они повернулись спиной к публике, и плечи их тряслись. Они обессилели от смеха. Я близко придвинулась к отцу и спросила:

— Что я сказала?

— Вы сказали «шампиньон»! «Шампиньон»!

Это слово, как вы понимаете, означает гриб. Вместо титула чемпиона я выдала мальчику титул «гриба» всей школы. Я тоже начала смеяться. А потом повернулась лицом к залу, подняла высоко руку и прокричала: «Он чемпион всей школы!» Зал поднялся как один человек, и раздалось: «Браво, браво!» Потом разразились такие аплодисменты, что минут пять мы стояли, улыбаясь друг другу, и не могли продолжать спектакль.