Моя жизнь

Максуэл был прелесть. Он нас слушал. В некоторых случаях упрямился, но он сам выбрал этот ужасный жребий. Пьеса становилась намного более похожей на пьесу о Жанне д’Арк. В конце концов Жанна заняла в ней около семидесяти процентов территории, а прочие разговоры уместились на тридцати, что составило обратную пропорцию первоначальному варианту. Не знаю, может быть, я была и не права. Хотя так не думаю, ведь меня волновала только Жанна.

Почти сразу же по прибытии в Вашингтон я узнала потрясающую новость: негры здесь не имеют права посещать театр. Мы приехали в столицу США с пьесой о свободе, о праве человека делать то, что диктует его совесть, мы приехали во время окончания великой войны за свободу, а черный человек не мог купить билет и прийти в театр. Мне трудно было представить, что кто-то может иметь деньги, может протянуть их в окошко кассы, но не может купить билет. Я была в ярости и сказала Максуэлу Андерсону:

— Вам должно быть стыдно. Стыдитесь! Приезжать с такой пьесой в Вашингтон, зная, что здесь творится. Скажи мне кто-нибудь раньше, что неграм не разрешат увидеть эту пьесу, ноги моей не было бы в этом городе.

Макс очень переживал.

— Я знаю, знаю, это ужасно. Но не можете же вы изменить все за один вечер. В конце концов все образуется. И пожалуйста, прошу вас, не касайтесь этого в ваших интервью.

— Как только представится возможность, сделаю это обязательно, — ответила я.

— Но вы только навлечете на себя неприятности и погубите пьесу. Оставьте это. Мы ничего не сможем изменить в данный момент. У нас только две недели в Вашингтоне, а потом мы поедем в Нью-Йорк. Оставьте это.

Но я знала, что не могу «оставить это». Мне нужно было что-то сказать. За день до премьеры мы принимали представителей прессы, и я только ждала нужного вопроса. Максуэл Андерсон и заведующий рекламой так волновались, что искусали себе ногти. Но журналисты не задали нужного вопроса. Они не считали нужным обсуждать этот предмет.

Все уже собрались уходить, говоря на прощанье: «Спасибо, мисс Бергман, всего хорошего, мисс Бергман». И тут я сказала: «Благодарю вас, джентльмены, но я больше никогда не вернусь в Вашингтон».

После моих слов они почти рухнули на свои места. Бедняга Максуэл закрыл лицо руками. «Не вернетесь в Вашингтон? Почему же вы больше не вернетесь в Вашингтон, мисс Бергман?» «Потому, — сказала я, что, если бы я знала, что неграм здесь не разрешают посещать театр, я бы никогда не приехала сюда. Я связана контрактом, поэтому обязана продолжать работу. Но я не вернусь сюда до тех пор, пока негры, так же как белые, не смогут войти в театр. Мы играем для всех. Для всех!»

Мои слова были напечатаны во всех газетах, и Максуэл был близок к истерике. Тем не менее театр осаждали толпы людей. Все происшедшее имело огромный успех. Конечно, многие меня критиковали. За дверями театра какие-то люди плевали в меня и называли «любовница ниггера».

Но все это не имело никакого значения. Я каждый вечер выходила на сцену и произносила слова Жанны, написанные Максуэлом Андерсоном: «Каждый мужчина отдает свою жизнь за то, во что он верит. Каждая женщина отдает свою жизнь за то, во что она верит. Есть люди, которые верят в малое, или в ничто. И несмотря на это, они отдают свои жизни за это малое, или за это ничто. У нас только одна жизнь, и мы живем так, как умеем. И мы верим в свою жизнь. А потом приходит конец. Но отказаться от самого себя и жить бет веры страшнее, чем умереть. Страшнее, чем умереть молодым».

Жанне было восемнадцать, и ее сожгли. А на мою долю выпали всего лишь глупые плевки. Я получала письма со всего мира — от актеров, от разных людей, даже, от актеров из Швеции, — поддерживающие меня. Но потребовалось более семи лет, прежде чем негров наконец впустили в театр.

Естественно, премьера в Вашингтоне была немного напряженной. Многие считали, что я получу «поцелуй смерти» от прессы. У дверей театра были выставлены пикеты протеста, но все прошло нормально. После поцелуев и фраз типа «Вы были потрясающи», «Все прошло прекрасно», «Вы были великолепны» я пошла спать. Насколько я помню, после спектакля не было никакого приема. Скорее всего, мы на ходу что-то поели и выпили. Во всяком случае, я была уже в постели, когда раздался стук в дверь. «Кто там?» — спросила я. Голос ответил; Максуэл». Это были Макс с женою и сыном Аланом, театральным менеджером.

— Простите, что побеспокоили вас, — сказали они, — но мы подумали, вы должны это знать: мы только что уволили режиссера-постановщика.

— Уволили режиссера? Почему? Ведь Марго Джоунс прекрасный работник.

— Нет, мы были весьма недовольны ею. Все, что ей полагается по контракту, ей выплатят в Нью-Йорке. Но мы ею были недовольны.