Моя жизнь

«Я ужасно злюсь, когда читаю письма Флеминга. Такое ощущение, что все свое время он тратит на бизнесменов: каждый жаждет выяснить, где и как достать для фильма последний необходимый доллар. Я знаю, что Виктор больше занят бизнесом, чем сценарием. Хотя, наверное, главное — все организовать. В последний раз, когда мы говорили по телефону, он сказал, что теперь полностью поглощен сюжетом. Если бы я только знала, чего я хочу, Рут! Уверена, что тогда я могла бы сама направлять события. Но ты видишь, у меня нет уверенности. Я слушаю всех — Капу, остальных, — но не знаю, как вложить мысль в сцены, в диалог. Кстати, я думаю, что многое не пройдет цензуру и кардинала Спеллмана. Если бы только я сама знала, что мне нужно, вместо того чтобы слушать других. Когда приеду из Нью-Йорка в Калифорнию, буду слушать тебя, и если поверю тебе, то буду сражаться за твои идеи. Я буду служить мостом к Виктору для каждого, кто захочет прийти к нему с какими-то идеями. Не- подумай, будто я уверена, что смогу обвести Виктора вокруг пальца, но я буду стараться говорить с ним, как ангел, быть сильной, как бог, и опасной, как дьявол. Вперед, друзья мои! Битва за Жанну начинается!»

В то время происходила еще одна битва — правда, иного характера. Она знала, что не может «обвести Виктоpa вокруг пальца», но ей было также очень хорошо известно, какое большое влияние она на него имеет. На то имелась веская причина: Виктор Флеминг был влюблен в нее.

Его первое нерешительное объяснение зафиксировано на конверте, где нацарапано:

«Это было в моем кармане, когда я приехал. Остальные варианты я уничтожил. Один бог знает, что здесь написано, но, без сомнения, сознание его было слегка затуманено, поскольку я не почувствовал, пока писал, над собой его твердой руки, мы оба находились в легкой отключке. Пожалуй, в алкоголь я верю больше, чем в бога. А сейчас я целиком доверяю тебе, потому что посылаю тебе это, даже не открывая конверт, чтобы ты могла понять, насколько я глуп».

Письмо внутри конверта было кратким:

«Санта-Фе («Чиф»)[10]

Только несколько слов, чтобы сказать тебе, моя милая, — сказать что? Что сейчас вечер? Что мы скучаем по тебе? Что пьем за тебя? Нет. Сказать тебе смело, как любовник, что люблю тебя, кричать через мили и часы темноты, разделяющей нас, что ты орошаешь мой разум, как волны песок. Волнует тебя это или не волнует, я говорю об этом с любовью. Преданный тебе глупец. Я.»

Да, ее это волновало. Ее волновал этот высокий, красивый, жизнелюбивый человек. Возможно, взаимное влечение явилось тем стимулом, который направлял их в решении огромной задачи, стоявшей перед ними: перенести на язык кино поток страсти, убеждений и веры, который был показан на сцене театра «Элвин».

Так много книг написано о Жанне. Их авторы анализируют, что было с ней в действительности, а чего не было. Была ли она влюблена в дофина Франции? Любила ли она кого-нибудь? Ползала ли она наслаждение, да, наслаждение, на поле битвы? Джордж Бернард Шоу сделал ее острой, открытой, драчливой маленькой девушкой, кем-то вроде политического агитатора пятнадцатого столетия. У Максуэла Андерсона Жанна была очень женственной, мягкой, застенчивой, но как сценический персонаж она должна была иллюстрировать собственные идеи Максуэла Андерсона о пере, о современных проблемах. Думаю, что это не совсем подходило к нашей истории о Жанне. Мы пытались показать в кино настоящую Жанну, основываясь на подлинных документах, материалах суда. Мы хотели показать девушку, которая вышла на поле боя и плакала, когда увидела ужасы средневекового сражения. Я всегда думала, что настоящий характер Жанны проявился прежде всего в ее собственных словах — тех словах, что она произнесла на суде.

Мы пытались угодить всем, особенно в том, что касалось религиозного содержания «голосов», которые слышала Жанна. Этот вопрос возникает всегда. Некоторые считают, что она слышала их только в своем воображении. «Голоса» нельзя было воспроизвести только при помощи звуковой техники. Ведь Жанна утверждала, что она не только слышала, но и видела святых Катарину, Михаила и Маргариту. И здесь опять нельзя было забывать, что Жанна давала показания суду Средневековья — времени великих суеверий и страха. Мне было безразлично, слышала она их или нет. Она утверждала, что слышала их, что они вдохновили ее на свершения, — вот что главное. И мне кажется это наиболее важным.