Моя жизнь

«Ангел, — писал Виктор, он называл Ингрид ангелом с тех пор, как она показала ему изображение святой Жанны в виде «опьяненного ангела». — О сценарии. Он не очень хорош. Слишком длинен. Макс не сделал того, что обещал, он не развил сюжетную линию, он держится за свою «Жанну Лотарингскую». Что тут поделаешь? Уолтер Уонгер и я разговаривали с несколькими писателями, мы хотим кого-нибудь привлечь к этому делу. Вчерашний день провел с Уолтером, пытаясь ввести его в курс дела. А сегодня зашел на студию «Роуч». Наша шайка работает в поте лица, все трудятся как бобры и при этом выглядят вполне счастливыми. В понедельник у нас или, вернее, у тебя будет возможность увидеть управляющего нашей корпорацией. У него прекрасные рекомендации из «Коламбиа Пикчерс», где он был одним из руководителей. Мы с Уолтером надеемся, что он приструнит всех и съемки начнутся вовремя.

Ангел, ангел, почему у меня нет цепи длиной в три тысячи миль с хорошим подъемным механизмом на конце. Постарайся остаться спокойной, так как я снова начну говорить, что люблю тебя, люблю тебя. Да, да, да. Это Я».

Это объяснение в любви не вызвало в ней даже секундного протеста. Оно было составной частью общего творчества. Она не могла постичь того, что Виктор был не просто слегка влюблен — он находился на краю пропасти, и его падение в эту, им самим же созданную, эмоциональную пропасть было гораздо ближе к агонии, чем к экстазу. Он стал называть себя «предателем», а его совесть, начиная с самого первого письма, терзало ощущение вины. Он не предъявлял никаких требований. Он был благороден и честен.

«Милый и дорогой ангел. Как хорошо слышать твой голос. Каким глупым и косноязычным я стал. Как это грустно для тебя. Когда ты положила трубку, щелчок прозвучал, как выстрел. Мертвое молчание. Немота и мысли. Мысли, которые постоянно сверлят мой мозг, мое сердце. Мне ненавистны и отвратительны и тот, и другое. Как они мучают, истязают мое тело. Как жестоко борются они друг с другом... И я ничего не могу поделать со всем этим».

Для Виктора это чувство пришло слишком поздно. Ему было почти шестьдесят. Ей вполовину меньше. Это разбивало его сердце. Его не оставляли мысли о долге и чувстве ответственности. В словах «годится ей в отцы» он слышал издевку.

Виктор поломал все возведенные им барьеры.

Виктор Флеминг — сильный человек, человек действия, который решал все сам и никого, кроме самого себя, ни в чем не винил, остался теперь наедине с собою, сознавая свою слабость неспособность решить свои проблемы, испытывая боль и отчаяние. В последний раз, вернувшись поездом из Нью-Йорка, еще до того, как Ингрид закончила играть в «Жанне» и прибыла в Голливуд, он написал:

«Время остановилось, когда я сел в поезд. Стало темно. И я потерялся в этой темноте. Не знаю, почему я не напился. Решил проспать четырнадцать часов, а проспал четырнадцать минут. Я забыл заказать завтрак, и до часу дня у меня во рту не было ни крошки. Это самое существенное из того, что помню. Меня кто-то встретил у вагона. Я ужасно испугался, что этот человек увидит, что я плачу. Столетний старик, плачущий из-за девушки. Нет большего дурака, чем старый дурак».

Вернувшись в Голливуд, Виктор ей больше не писал. У него была жена, дети. Ингрид приехала в Бенедикт-Каньон с Петером и Пиа. На протяжении недель они ежедневно встречались на съемках «Жанны д’Арк», и накал их работы не оставлял времени для чего-то другого.

Вик Флеминг работал на износ. Он был здесь, там, повсюду сразу. Я любила наблюдать за ним: он был изящен, красиво двигался, от него исходило огромное тепло, он был необычайно доброжелателен ко всем, полон желания помочь. И при всем этом он был великим тружеником. Когда-то давно он начинал свой путь как оператор, работая с Д. У. Гриффитом и Дугласом Фербенксом, а с 1919 года стал режиссером. Порядки, царившие на студии, часто действовали ему на нервы. Он никогда не ждал, пока кто-то придет и что-то сделает. Если нужно было вставить штепсель — он вставлял его, если нужно было что-то нести — он нес. Он не чурался никакой работы, и, разумеется, все его любили. Во время съемок «Жанны» с бюджетом было очень туго. Трудно было еще и потому, что в Голливуде не было большой веры в успех картины, хотя ей предшествовал успешный спектакль в Нью-Йорке. Никто не верил, что фильм о молодой девушке, спасающей свою страну, да еще без любовной истории будет иметь кассовый успех. Думаю, что все это оказывало большое давление на Виктора Флеминга. Он страстно желал громадного успеха, поскольку знал, что я была влюблена в Жанну, в ее жизнь.