Моя жизнь – борьба. Мемуары русской социалистки. 1897–1938

Вопросы Ленин начал задавать чуть ли не раньше, чем я села. Было очевидно, что, несмотря на реальный взгляд на революцию, он разделял иллюзии других большевистских вождей относительно развития революционного процесса за границей. Война близилась к концу с неизбежным поражением главных держав. Было почти невероятно, что немецкий народ и армия сумели так долго продержаться. Я, как и Ленин, считала, что за поражением последует революция в Германии и Австрии, но в ее успехе я была меньше уверена. Моя оценка ситуации в нейтральных и союзнических странах, безусловно, была более реалистичной, и меня удивила несколько преувеличенная оценка Лениным коммунистического влияния на рабочее движение за рубежом. Только в Италии была искренняя поддержка большевиков среди организованных рабочих, а в других западных странах даже антиинтервенционистские настроения не обязательно опирались на сочувствие рабочего класса целям большевиков. Конечно, существовала возможность того, что революция в Центральной Европе оживит и сплотит международное рабочее движение, так как изолированная революция в России не смогла пока сделать этого.

Всю вторую половину дня мы обсуждали работу Циммервальдского движения и положение в Европе. Только когда мне пришло время уезжать, мы коснулись того, что произошло с ним, и – косвенно – террора, который за этим последовал. Когда мы заговорили о Доре Каплан[9], молодой женщине, которая стреляла в него и была казнена, Крупская очень расстроилась. Я видела, что ее глубоко взволновала мысль о революционерах, осужденных на смерть революционной властью. Позже, когда мы остались одни, она горько плакала, говоря об этом. Сам Ленин не захотел вдаваться в подробности на эту тему. У меня сложилось впечатление, что его особенно взволновала казнь Доры Каплан, потому что это имело отношение к нему, и что решение было бы проще, если бы жертвой ее пули пал какой-нибудь другой советский комиссар. В другой раз, когда я выразила свои чувства по поводу казни группы меньшевиков, обвиненных в ведении контрреволюционной пропаганды, Ленин ответил: «Неужели вы не понимаете, что, если мы не расстреляем этих нескольких главарей, мы можем оказаться в ситуации, когда нам потребуется расстрелять десять тысяч рабочих?» Тон его речи не был ни жестоким, ни равнодушным; это было выражение трагической необходимости, которое тогда произвело на меня глубокое впечатление.

Когда пришла машина, чтобы отвезти меня в Москву, Ленин отослал ее и настоял на том, чтобы я осталась до вечера. Обед красноречиво говорил об ограниченных возможностях того периода, но Ленин настоял на том, чтобы я разделила с ним эти несколько дополнительных порций, которые обеспечивали его выздоровление.

– Посмотрите, – сказал он. – Этот хлеб мне прислали из Ярославля, этот сахар – от товарищей на Украине. А также мясо. Они хотят, чтобы я ел мясо и пошел на поправку.

Он говорил так, как будто это было чрезмерным требованием ради него.

Я привезла с собой немного сыра и сгущенного молока – и даже одну плитку любимого шоколада, – все это я привезла из Швеции. И когда я хотела оставить все это ему, он потребовал, чтобы я забрала почти все в Москву и отдала товарищам.

В тот вечер я предложила для обсуждения тему, над которой думала несколько недель. Я имела в виду короткую поездку в Швейцарию с целью установления заново связей с моими итальянскими друзьями и лучшего ознакомления с положением в Европе вообще, и особенно в Италии. Я так много времени провела в Скандинавских странах, что начала чувствовать себя изолированной от движения, которое я знала лучше всего.

Ленин был против моего предложения.

– Не делайте этого. Очень велика возможность того, что вы не сможете вернуться к вашей работе в Циммервальдском движении, а вы знаете, как важна она для нас сейчас. Никто не сможет заменить вас.

– Но я уеду лишь на короткое время, – уверила я его, – и я даю вам слово, что не буду принимать участие ни в какой работе и не буду выступать ни на каких митингах. Если я не буду заниматься никакой политической работой, у властей не будет предлога начинать действовать. Через две недели я вернусь.

Он покачал головой:

– Обдумайте это. Я уверен, вы столкнетесь с трудностями. Вы секретарь Циммервальдского движения, вы известны во всем мире. Будут неприятности.

Я вновь разуверила его, и он оставил эту тему. Взяв экземпляр книги Барбюса «Огонь», он спросил:

– Вы читали это? В ее конце он предвидит отмену частной собственности.

Я читала ее, и на меня очень сильное впечатление произвел ее психологический подход к проблеме войны. Мне показалось, что это было характерно для Ленина – получить самое глубокое впечатление от пропагандистского конца, где изображается сцена братания французских и германских солдат.

У меня не было прямых известий от членов моей семьи со времени свершения большевистской революции, и после своего приезда в Петроград я узнала, что жившие там мои брат и сестра бежали в Одессу вместе со своими семьями.