Моя жизнь: до изгнания

Часа через три вернулся Дмитриев, снова обнял меня и, ещё идя по коридору, успел сказать, что хоть и с трудом, но дело удалось уладить. Сейчас Олег уснул, а утром его выпустят. Игорь хотел сообщить радостную новость Люсе, но, когда мы вошли в комнату, я, к своей досаде, обнаружил, что пьяная девка дрыхнет, растянувшись во весь рост на моей кровати.

Глянув на это расхристанное, растрёпанное существо, Игорь поднял глаза к потолку и воскликнул: “Ну, Миша, милый, откуда вы их берёте?” И уже выходя из двери, Игорь, привыкший общаться с людьми иной категории: с графом Дмитрием Толстым, которого он приводил смотреть мои работы, с Майей Плисецкой, с красавицами советского экрана, – повернувшись ко мне, снова негодующе восклицает: “Ну почему БУХ-ТЕ-Е-ВА?!”

“Олег, где ты таких баб подбираешь?” – почти повторил я вопрос Игоря Дмитриева на другой день поэту, пришедшему поблагодарить меня за чудесное спасение. “В кровати Люська хороша”, – деловито ответил Олег и, крепко пожав мне руку, потопал к Люське.

Игорь был типичным представителем добропорядочной советской интеллигенции. Он прекрасно понимал, что не всё так ладно в датском королевстве, но театры ему рукоплещут, на экранах он постоянно маячит, сын, как и многие советские барчуки, обучается в манеже верховой езде, неплохая зарплата, плюс съёмочные, ну чем не жизнь! И когда я описывал ему свои проблемы: невозможность работать по профессии и выставлять свои работы, попытки физически меня уничтожить, – Игорь принимал это как плод моего художественного воображения и обещал, используя свои связи во всех государственных ведомствах, через пару месяцев всё выяснить и наладить мою жизнь.

Надо сказать, что “орден”, к которому принадлежал милейший Игорь, схож с масонским: оба скрыты, оба имеют определённую власть в человеческом сообществе. Члены этих орденов тайно присутствуют во всех слоях населения, они гнездятся как в низах, так и в верхах. И конечно, Игорь не фанфаронил, говоря о высоких связях.

И спустя два месяца он появился в моей мастерской и со слезами на глазах печальным голосом произнёс: “Дорогой мой, талантливый мой! Я обошёл за эти два месяца всех, кого знал, был в разных и важных местах, думая, что тебе мерещатся преследования и гонения, но убедился в том, что эта страна тебя биологически отвергает. Ты чужой! И как мне ни тяжело тебе это сказать и даже думать об этом, но ты должен покинуть её!” И, милая душа, дорогой мой Игорь обнял меня и заплакал; признаться, и из моих глаз полились слёзы.

Гвоздь в пятке

Затянувшееся ожидание визы повергало меня в отчаяние. Каждый новый день мог открыть мне путь к долгожданной свободе и встрече с любимой дочерью и женой, и каждый вечер я мог заработать удар по черепу стальной арматурой.

Устав от дружеских попоек на развалинах моего уходящего мира, от уничтожения и растаскивания моих вещей окосевшими от гусарских пуншей друзьями, я пытался спастись в одиночестве. Приняв на грудь изрядное количество горячительного, бродил до рассвета по заснеженным улицам и переулкам уснувшего города, перебирая мысленно в затуманенном мозгу обрывки воспоминаний об ушедшей навсегда жизни.

Один из таких одиноких дней и ночей я сохранил в своей памяти.

Весь короткий декабрьский день я просидел у окна, глядя на падающие хлопья снега, время от времени опрокидывая коктейль из водки, смешанной с пивом, именуемый в простонародье “ершом”. Тоску это пойло не снимало, а, пожалуй, только усугубляло. А в середине ночи, надев пальто и сунув босые ноги в башмаки, не думая уже ни о какой опасности, вышел на улицу.

Видимо, случилась неожиданная оттепель. Было не очень холодно, снег на тротуарах слегка подтаял, и мои башмаки вскоре промокли насквозь. Пройдя несколько безлюдных кварталов, я почему-то решил направиться к Неве и минут через сорок стоял на середине моста Лейтенанта Шмидта. Облокотившись на перила моста, бездумно пялился на замерзающую невскую воду. Промокшие башмаки холодили и раздражали меня, и, сев на сырой снег, я стащил их с ног и, поднявшись, бросил в Неву. И странно: стоя босыми ногами на мокром снегу, я совсем не чувствовал холода и, привалившись грудью к чугунным перилам, продолжал глазеть на воду.

Течение воды на короткое время отвлекало меня от грустных мыслей. “Вот так стоять бы и стоять, обратившись в статую, и смотреть, как ледяной белоснежный панцирь покрывает Неву, а по весне видеть плывущие к Финскому заливу обломки льдин”, – фантазировал я, на минуту забыв обо всём. Неожиданно в полной тишине я услышал громкие мужские голоса, и со мной поравнялась проходившая мимо группа молодых морских офицеров. Моряки явно были подвыпившие. Мой вид, видимо, их слегка озадачил, они остановились возле меня, и один из них весело спросил, не холодно ли мне стоять босиком и кто снял с меня башмаки.