Моя жизнь: до изгнания

А через день в нашем коридоре опять топчется парочка “мусоров”. “Кто сегодня ночью покидал квартиру?” – спрашивают они повыползавших из комнат соседей. “Ён, ён, Мишка, усё время по ночам бродит, и друзья у него волосатые, по ночам к ему шляются”, – доверительным голосом сообщает Панька. “А что ночью случилось?” – спрашивают соседи милиционера. И мы узнаём, что прошлой ночью в нашем дворе на скамейке найден труп зарезанного мужчины, хорошо одетого, но ни документов, ни вещей при нём не обнаружено. “Вероятнее всего, какой-то проезжий решил подождать поезда в вашем садике. И чуток вздремнуть, благо Витебский вокзал в двух шагах отсюда. А ты сегодня ночью выходил? Куда ходил? К кому? Свидетели есть?” – милиционер испытующе смотрит на меня. Я не выдерживаю и кричу: “Ну я! Я! Зарезал спящего пассажира! Этой ночью! Чемодан с его барахлом у меня под кроватью! Хотите посмотреть?! Приходите с ордером на обыск!” И отправляюсь к себе в комнату и захлопываю дверь. Слышу, как за дверью гудит “воронья слободка”, что-то втолковывая милиционеру. Наверное, что таким, как я, не место в этом городе, и от таких, как я, можно всего ожидать.

И всё же это было восхитительное место – наша коммуналка

Тем, кто хорошо знаком с пятым измерением, ничего не стоит раздвинуть помещение до желательных пределов.

Михаил Булгаков. Мастер и Маргарита

Я прожил в этой квартире долгие шестнадцать лет. Впервые вошёл в неё двенадцатилетним мальчишкой, а вышел двадцативосьмилетним, уже сложившимся художником, отцом семилетней дочурки – и больше никогда не переступил её порога. Да, жизнь в “вороньей слободке” была беспокойной, но за закрытыми дверями моих двух комнат творились непостижимые для советского обывателя вещи! Эти комнаты обрастали старинной мебелью, стены увешивались ни на что не похожими работами, которые были сотворены тут же, в этих стенах. Сюда вошли и остались на долгие годы люди из разных эпох и народов. Немец Эрнст Теодор Гофман, англичанин Чарльз Диккенс, американец Эдгар По… Сколько их таинственным образом умещалось здесь? Ещё появлялись и исчезали художники, музыканты, композиторы, поэты и писатели, мои современники – молодые, лохматые, вечно голодные, непечатаемые, невыставляемые, неисполняемые, затравленные, гонимые, но главное – свободные!

Да, за этими дверями, обитыми толстым войлоком и цинковым листом, чтобы не просачивалась вонь из кухни и сортира, я учился, постигал тайны художественного ремесла, иллюстрировал книги, писал картины, лепил скульптуры. Сюда ввёл свою будущую супругу Ребекку, в эти комнаты было принесено из роддома крохотное существо, укутанное в одеяльце, – моя единственная дочь Доротея. Ночные бдения со стихами Верлена, Бодлера, Рембо, Аполлинера перемежались весёлыми попойками, сменяемыми “сюрровыми” перформансами. И ни злобные соседи, ни шестичасовые обыски, ни принудительное лечение в психбольницах не смогли разрушить мир петербургских мальчиков шестидесятых годов. И поэтому я бесконечно благодарен Судьбе за эти тревожные, не всегда лёгкие и всё же прекрасные годы, прожитые мною в шумной коммуналке на Загородном проспекте, именуемой “вороньей слободкой”.

Но всё это будет. А сейчас я вернусь к описанию начальных лет моего пребывания в квартире под номером семнадцать, расположенной на шестом этаже семиэтажного дома на углу Подольской улицы и Загородного проспекта, обозначенного номером шестьдесят четыре.

Мемориальные доски устанавливаются спустя определённый срок после смерти увековечиваемого. В шестидесятые годы Дмитрия Шостаковича недолюбливали завистливые коллеги из Союза композиторов и небезуспешно травили. Сегодня на доме, где когда-то жил и я, водружена гранитная плита, на которой значится, что в этом доме в 1906 году родился композитор Дмитрий Дмитриевич Шостакович.

“Хочешь остаться в Ленинграде – рисуй”

Жить в Ленинграде отцу не хотелось, он не любил этот дождливый город с холодными зимами. От сырости и холода старые раны – а их у отца, как я уже писал, было достаточно – давали о себе знать. Иногда отец после приступа кашля показывал матери носовой платок, окрашенный кровью, и, как всегда, с ошибками в произношении русских слов говорил: “Видишь, Юля, у меня, наверное, табуркулёз. Уезжать нам надо на юг. Иначе дело швах”.