Моя жизнь: до изгнания

В один воскресный день в жиденьком ряду торговцев старыми книжками увидел пожилого мужчину в тёплой шапке вроде небольшой папахи, в тёмном демисезонном пальто с потёртым меховым воротником, продающего безвкусные дореволюционные открытки знаменитого издателя Лапина. С робкой надеждой я обратился к нему с традиционным вопросом: “Скажите, пожалуйста, а репродукций старого «Зееманна» у вас случайно нет?” И вдруг услышал спокойный голос, в котором скрывалась усмешка: “Ну почему же нет? Разумеется, есть. Но не здесь, а дома. Здесь я продаю иногда только открытки”. Не веря своим ушам, я дрожащим голосом спрашиваю: “А посмотреть на них можно? И может, что-то из них купить?” И, с лёгкой улыбкой глядя на меня, Борис Тимофеевич Дворкин (а это был именно он!) даёт мне свой адрес на Васильевском острове и приглашает посетить его в следующее воскресенье.

Вся неделя проходит в нервном ожидании воскресного дня. И ровно в назначенный час я вхожу в подъезд старого питерского дома, звоню в дверь нужной квартиры и вот я уже в уютной “пещере Али-Бабы”. Дворкин для начала знакомит меня с женой, сумрачной женщиной с седыми волосами, которая куда-то спешит и, поздоровавшись со мной, уходит. “Она у меня баптистка, – доверительно сообщает мне Борис Тимофеевич. – Сейчас на службу воскресную спешит, у них там строго, опаздывать не полагается. Пусть ходит, я не против. Хоть сам-то я атеист, но верующих уважаю”. Затем я пью чай с хозяином и искоса гляжу на дубовые шкафы, где за стеклом виднеются заветные папки, набитые репродукциями.

Борис Тимофеевич не просто торговец репродукциями, он явно влюблён в своё нелегальное дело. Всё приведено в идеальный порядок, папки подписаны, пронумерованы, репродукции – с редчайших работ больших мастеров. Своей коллекцией Дворкин гордится и, чувствуя моё жадное нетерпение как можно быстрее узреть спрятанные в шкафах бумажные сокровища, нарочно растягивает чаепитие разговорами о превосходстве старого “Зееманна” над новым, послевоенным. Оказывается, из ста напечатанных довоенных репродукций с одной картины при проверке схожести цвета с оригинальной картиной браковалось семьдесят и только тридцать шли в продажу. На третьей чашке чая Борис Тимофеевич рассказывает о таинственной коллекции репродукций, которую неудачливый студент (“хотел поступить в Венскую академию изобразительных искусств, но дважды провалился на экзаменах”) Адольф Гитлер возил всюду с собой, а после капитуляции Германии ею завладел какой-то советский офицер и вывез в Россию. Эти репродукции отличаются высочайшим качеством и сходством с оригиналом и имеют на обороте особую печать…

И вот наконец чаепитие окончено, и передо мной раскладываются стопки наклеенных на серые паспарту зееманновских репродукций с картин старых мастеров. Боже мой! Какое великолепнейшее собрание! Нидерландцы, голландцы, французы, испанцы, англичане, итальянцы! От этих шедевров невозможно оторваться, хочется приобрести их все… Но куда там! Цена за одну репродукцию двадцать пять рублей, эта сумма мне не по карману. На весь день мать выдаёт мне всего лишь рубль. Значит, надо копить… И я жалобно тяну: “Борис Тимофеевич! Я сейчас не при деньгах, но я отберу что-то, а потом буду выкупать!” Дворкин милостиво соглашается подождать и позволяет мне посмотреть коллекцию, из которой я откладываю кое-что до накопления нужной суммы.

Борис Тимофеевич прекрасно чувствовал мой неподдельный восторг и позволял мне по воскресеньям с утра и до наступления сумерек сидеть за его столом и рассматривать работы любимых мастеров. Для меня это стало большой школой. Разумеется, для этого нужно было приобрести хоть одну из толстенной стопки отобранных репродукций. И я всеми способами старался скопить эти трудно достигаемые двадцать пять рублей. Пришлось отказаться от трамваев, на которых каждое утро я доезжал от дома до СХШ, и в любую погоду преодолевать неблизкое расстояние пешкодралом. Пришлось забыть и о крошечной порции винегрета с сиротливой килькой, тускло поблёскивающей посреди тёмно-красной свёклы, чем иногда я подкреплял своё тощее чрево. Но экономический план работал, развивая мускулы ног и совсем не сочувствуя моему желудку.

Каждый сбережённый за день рубль заботливо прячется в карман – и через двадцать пять дней я мчусь к Борису Тимофеевичу, сажусь с раннего утра за стол и впитываю в себя поток драгоценной информации. Эти воскресные “дворкинские дни” стали одним из судьбоносных моментов в моём художественном познании и становлении. Сравнение различных оттисков с картин одного и того же мастера воспитывало как духовное, так и физическое зрение. Глаз научился различать еле уловимые градации колорита, безошибочно определять правильность цвета. Мало того: сравнивая репродукции картин старых мастеров, связанных одной темой, начинаешь улавливать любую фальшь, неточность или промах…