Моя жизнь в дороге. Мемуары великой феминистки

Зато мне наконец заказали статью о Джеймсе Болдуине, который должен был выступать на марше, но подступиться к нему в толпе представлялось совершенно невозможным и к тому же казалось мне вторжением в личную жизнь. Кроме того, по телевизору его было гораздо лучше видно и слышно. Вдобавок ко всему страницы газет то и дело сообщали о слишком малом количестве людей – что означало провальное выступление – или, наоборот, огромной толпе, в которой нередки были случаи насилия и жестокости. Белый дом объявил марш слишком опасным, боясь, что он может отвратить членов умеренных партий, чьи голоса нужны были для принятия Закона о гражданских правах. В свою очередь Малкольм Икс назвал акцию «вялой»: по его мнению, обращаться за помощью к Вашингтону было сродни попрошайничеству, свидетельствовало об отсутствии самодостаточности и вряд ли могло увенчаться успехом.

Вот почему я решила не участвовать в нем и была полна этой решимости до тех пор, пока вдруг не обнаружила, что иду прямо туда. По прошествии лет могу сказать одно:

если вас тянет куда-то, даже против всякой логики, – идите. Значит, Вселенная пытается что-то вам сказать.

В тот жаркий августовский день я была лишь одной из множества людей, охваченных могучей волной. Я оказалась рядом с миссис Грин – пожилой пухленькой женщиной в соломенной шляпе, маршировавшей рядом со своей элегантной взрослой дочерью. Миссис Грин рассказала, что работала в Вашингтоне во время правления Трумана – в той же комнате, что и белые служащие, но за ширмой. Тогда она не могла протестовать, поэтому решила сделать это сейчас.

Когда мы подошли к Мемориалу Линкольна, она заметила, что единственной женщиной на трибуне была Дороти Хайт – глава Национального совета негритянских женщин. Эта организация с 1930-х годов боролась за расовую справедливость. Но даже Хайт не пригласили высказаться. «Где же Элла Бейкер? – недоумевала миссис Грин. – Это ведь она обучала всех этих молодых людей из Студенческого ненасильственного координационного комитета. А Фанни Лу Хеймер? Ее избили в тюрьме и насильно стерилизовали в больнице Миссисипи. Вот так всегда и бывает: мы должны рожать, чтобы производить на свет новую рабочую силу, когда в ней есть потребность, – и никак иначе. Моя бабушка была беднее церковной крысы, и ей платили семьдесят пять долларов за каждого живого младенца. В чем разница между ней и Фанни Лу? В потребности укомплектовать поля: им больше не нужно было столько рабочих рук. Таковы истории черных женщин, но кто их расскажет?»

Я даже не заметила отсутствия женщин-ораторов. Как никогда прежде не задумывалась о расистской подоплеке контроля женского тела. В тот момент в моем мозгу как будто что-то щелкнуло. Так было в Индии, где женщины из высших каст подвергались сексуальным ограничениям, а представительницы низших сословий – эксплуатации. Этот марш подействовал на меня как гипноз: похожее чувство я испытала в Индии, когда внезапно осознала уровень сегрегации в собственной стране. Но лишь миссис Грин помогла мне понять, как много общего между расовым и кастовым подходами – и как использовалось женское тело для поддержания обоих этих режимов. Разные тюрьмы – один ключ.

Дочь миссис Грин закатила глаза, когда ее мать рассказала мне, что пожаловалась лидеру делегации своего штата. Тот в ответ заметил: но ведь Махалия Джексон и Мэриан Андерсон поют![17] «Петь и говорить – не одно и то же», – недвусмысленно ответила она.

Я была потрясена. Не только потому, что сама никогда не жаловалась, но еще и потому, что на различных политических собраниях мне нередко случалось нашептывать свои идеи сидящему рядом мужчине. Я знала, что, если мужчина озвучит их, публика отнесется к ним более серьезно. «Если вы, белые женщины, не боретесь за свои права, разве сможете вы бороться за кого-то другого?» – спросила миссис Грин, как будто прочитав мои мысли.

Когда потоки людей хлынули к Мемориалу Линкольна и трибуне, мы разделились. Я воспользовалась своим журналистским пропуском, чтобы забраться на ступеньки в надежде их увидеть, но, когда обернулась, увидела вокруг лишь океан поднятых кверху лиц. Никогда не забуду это зрелище. Меж густой зелени, вокруг бассейна, вокруг памятника Вашингтону и на подходе к Капитолию было четверть миллиона человек. Но это людское море было спокойным и мирным, они даже не отталкивали друг друга, пытаясь подобраться ближе к выступавшим, – словно каждый из них старался доказать, что им нечего бояться беспорядков и насилия.

Мы были нацией внутри нации. И тогда, словно из ниоткуда, в моей голове возникла мысль: «Мое место здесь и больше нигде».