Моё настоящее имя. Истории с биографией

В тот день мы с мамой вышли из ателье. На мне была только что сшитая куртка с капюшоном (такого чуда наши портнихи тогда не знали, скроен он был ужасно – узкий в голове, длинным углом болтался сзади чуть не до задницы).

Мы с мамой собирались перебежать улицу к нашему дому на противоположной стороне улицы, и тут возник он, очень светлый блондин с очень светлыми глазами, в сильно потертом кожаном пальто, и остановился возле нас. Мама сказала ему “Это моя дочь”, а мне – “Беги домой”.

Это и было начало великого романа. Мне было пятнадцать, а им по тридцать восемь. Он был прочно женат, она замужем. Мама развелась с моим отцом года через два, а он так и остался при своей армянской жене.

Я оказалась сообщницей и доверенным лицом. Но через несколько лет я все же спросила: мама, а почему он не разводится? Ответ был ошеломляющий: да если бы я захотела, он давно был бы здесь – она сделала обобщающее движение, – но кроме того, что он хороший любовник, он еще хороший муж и хороший отец. И если бы он ушел из семьи, он чувствовал бы себя несчастным… Я не хочу, чтобы он был несчастным рядом со мной, – ответила мама. Ответ меня поразил: любовь, лишенная эгоизма? Подвиг любви? Так бывает? Оказывается, да, бывает. Никто, кроме меня, об этом и не помнит.

Я ничего, ровным счетом ничего не понимала в этой любовной материи. Дала себе слово: никогда не путаться с женатыми мужиками. Сегодня смешно об этом вспоминать. Когда мы встретились с Андреем, он был со своей женой официально разведен, но еще много лет не мог решить для себя вопрос, кто же его жена: может, та, разведенная, может, я… сколько лет ушло у него на то, чтобы разобраться.

Моя мама умерла раньше, чем жена Бориса. Тринадцать лет длилось их тайное счастье. У этой любви был свой режим: каждый день, кроме выходных и праздничных, они встречались в восемь утра возле магазина “Мясо” на Пушкинской площади и шли бульварами до Солянки. Потом он ехал на смену. После двух лет тайных встреч, после маминого развода с моим отцом, Борис стал приходить к нам домой, в нашу коммуналку.

Мама обычно заканчивала работу в три, брала такси и мчалась домой, а он прибегал в это время как раз на перерыв между сменами. Если в тот день была только одна смена, то он оставался, мы обедали, потом мне велено было гулять где мне угодно, но домой не соваться до шести. Если у него была еще и вечерняя смена, мама встречала его возле дверей его студии, и они вместе ехали от Новослободской до Павелецкой, а потом он провожал ее до Новослободской, а потом она снова ехала с ним до Павелецкой… и так тринадцать лет.

Комната наша была крайняя в квартире, одна стена была общей с подъездом. Боренька мамин, поднимаясь к нам на второй этаж, тонко постукивал в стенку, в звонок никогда не звонил, мама шмыгала к входной двери, открывала и впускала его. Он был прекрасен. Как и моей маме, он мне нравился больше, чем мой отец, о чем я всегда печалилась.

Постепенно мы с ним подружились. Полюбили друг друга. Я не могу сказать, что он заменил мне отца. Отец у меня был родной. Бедный. Очень бледный. Но место Бориса в моей жизни было очень значительным. Вообще говоря, безотцовщиной я не была, но близко к этому.

Кожаное пальто, то самое, в котором он ходил до конца пятидесятых годов, Борис купил мальчишкой с первого заработка, еще перед финской кампанией, куда отправили его восемнадцатилетнего. Это была драгоценная для мальчишки вещь. Он вернулся с финской, а уходя на свою вторую войну, в сорок первом, закопал пальто в палисаднике возле дома. Вернувшись с войны, откопал свой клад и ходил в этом пальто еще лет тридцать. Полинялая кожаная ветошь.

Когда мама болела своей предсмертной болезнью, Борис взял отпуск и сидел с ней в больнице днями, а я, беременная Алешей, сидела ночами… до конца жизни он приходил ко мне перед Новым годом и в день рождения с большим круглым тортом и букетом цветов. Маму он пережил почти на сорок лет, умер в 2006-м. Сыну моему, которым я была беременна, когда мама умирала, сейчас сорок восемь…

Как и все фронтовики, он никогда не говорил о войне, но от мамы я кое-что знаю о его плене – как он каждый вечер, пока их два месяца гнали толпой в Германию, прокаливал на огне лезвие, спрятанное в сапоге, и прижигал им рану на плече, чтоб не загноилась. Пять побегов из пяти лагерей. Маме рассказал он о последнем побеге с острова в Северном море, где был лагерь для военнопленных и откуда он бежал, когда американцы разбомбили лагерь. Как он плыл два километра в октябрьской холодной воде к берегу, и доплыли из двухсот человек двое… рассказал о переходе через линию фронта и о Смерше, который его три месяца терзал, вызывая каждый день на допросы, пока он не сказал однажды: если вы меня считаете изменником родины, можете выстрелить мне в затылок. Повернулся и ушел, а затылок горел, ожидая пули, пока он шел к двери. Давно нет мамы. Нет Бориса.

Аминь.

Как много значат запахи во взаимной тяге тел. Это потому, что мы животные.