Моё солнечное наваждение

Городок встретил мрачными, грязными улицами со старыми, серыми пятиэтажками советской постройки. Вывесками магазинов, безвкусной рекламой в духе девяностых годов — какими их запомнил из детства Герман, живя в точно таком же городке.

С неба срывался снег, падал на корявый, выщербленный асфальт, где таял, превращаясь в грязно-бурую кашу. Лишь несколько улиц, выходивших на дорогу в сторону горнолыжной трассы и курорта с симпатичными, почти благоустроенными домишками под сдачу, были наряжены к новому году. Там красовалась праздничная иллюминация, бойко торговали местными сувенирами лавочники, суетились зазывалы немногочисленных ресторанчиков, стояли раскидистые искусственные ёлки. В одном из таких домишек, с гордым названием «шале», с одной спальней, гостиной, кухонной зоной, приличным санузлом и поселились Герман с Яриной. В общем-то, даже мило, если бы не причина, по которой Герман с Яриной приехали на малую родину последней.

К удивлению Германа, хоронили бабу Тосю на мусульманском кладбище. Никогда бы не подумал, что Антонина, мать Марийки, исповедовала ислам. Что вообще что-то исповедовала, кроме веры в Коммунистическую партию — не в обиду почившей, просто поколение такое, строителей социализма.

— Она следом за мужем приняла веру, — вздохнув, пояснила Ярина. — Раньше, говорят, нельзя было, а потом, когда власть сменилась, прадедушка принял ислам, как и положено в их семье. Он кабардинец был, а баба Тося в Сибири родилась, поэтому их брак родня прадедушки не приняла.

Выходит, у Ярины были ещё родственники? И она оказалась в детском доме… Сраный, несправедливый, сумасшедший мир. Неужели такое возможно? Выходит, возможно. Чему удивляться, Герку лупил каждый второй сожитель матери, несмотря на то, что сама мать в это время находилась рядом. Ей не нужен был родной сын, кому нужен неродной, непризнанный семьёй ребёнок?

— У прадедушки с прабабушкой было двое детей. Сын уехал строить БАМ и остался, не знаю, где он, не нашла, а дочь вышла замуж, родила мою маму. Они ходили в горы проводниками, там и погибли. Баба Тося с прадедушкой с мамой моей остались… а потом…

— Ты мусульманка? — Внезапно Герман вспомнил слова Ярины, что её маму похоронили на следующий день после кончины. Выходит, тоже по мусульманским обычаям…

Мусульманка, кабардинка, пусть на четверть, или сколько там по итогу крови субэтноса адыгейцев выходит, по имени Ярина? Серьёзно? Ярина?!

— Нет, отец не велел, — быстро, думая о чём-то своём, ответила Ярина.

Отец? Дмитрий Глубокий собственной лживой персоной? Вот уж сюрприз так сюрприз!

Они разговаривали на кладбище. В тот момент Ярина остановилась у могилы, застыла изваянием, хорошенькое личико перекосилось от набежавших слёз. Герман понял, что стоят они у могилы Марийки — той самой женщины, которая разрушила жизнь Нины, родив девочку с невозможно синими глазами.

Пришлось крутившиеся вопросы, которых с пребыванием в этом городишке становилось всё больше, отложить. Не время выяснять отношения и уж точно не место. Жалости к неизвестной женщине, умершей от осложнений банальной простуды Герман не испытывал. Вообще ничего не испытывал, несмотря на то, что должен был чувствовать обиду за мать. Ярине же сочувствовал всем сердцем.

Он словно перенёсся на тихое кладбище в своём родном городке, оказался на боковой, крайней аллее, рядом со скромным памятником, на котором было выбито имя, даты рождения и смерти его матери Валентины Марковой. Чувствовал тупую боль в голове, подреберье. Онемение, непонимание, неприятие происходящего. Сколько ему тогда было? Кажется, восемнадцать лет. Да, восемнадцать, как раз на первом курсе института.

До того дня смерть матери, несмотря на то, что он знал наверняка, видел своими глазами, была для Германа словно в параллельном мире. Реальность, и в то же время — вымысел. Скромный памятник, поставленный когда-то Ниной на скудные средства, которыми она располагала через год после гибели сестры, ставил всё на свои места. И это отдавалось тупой болью вкупе с глухим отчаянием.

Тогда рядом с Германом не было никого, кому можно было бы выплеснуть свою боль, но у Ярины был он. Герман готов был умереть, лечь рядом на этом самом чужом ему кладбище, лишь бы оградить своё синеглазое сокровище от сковывающего ужаса, страха смерти, стука зубами в темноте ночи — того, что происходило с ним сразу после первого посещения могилы матери.

Восемнадцать лет — формальная взрослость. Можно идти в армию, употреблять алкоголь, вступать в половые связи, в брак, брать кредиты, полноценно отвечать перед законом. На самом деле — черта на границе, когда многое ещё невозможно осознать и принять детским мозгом.