Мойры сплели свои нити

Катя внимательно наблюдала за тромбонистом. Его лицо потемнело, словно постарело разом.

– Я абсолютно не помню, что говорил вам, полиции и врачам той ночью, честное слово! Но когда я со стороны все услышал от медперсонала здесь, они же мне в подробностях рассказывали, что я болтал, ну а потом и от вас… Я, конечно, осознал… Да, Чурилов, Полина и Аглая… Давным-давно… Всю жизнь я старался забыть чуриловский кошмар. Вычеркнуть из памяти.

– Как и плен в Чечне у боевиков? – тихо спросил Гектор и сел рядом с ним на банкетку, предварительно подвинув Кате стул.

– Жить тяжко, если постоянно обращаться к прошлому. – Лицо Зарецкого совсем потемнело.

– После удара молнии в твой зонт и контузии с тобой что-то произошло, считай, что тебя на какой-то момент и вырубило, и закоротило мозги, и осенило внезапно. – Гектор подбирал слова. – Ты вспомнил то, что не рассказал в Чурилове полиции, когда тебя вытащили из обвалившегося колодца. Помнишь колодец?

– Колодец гнилой… До смерти не забуду.

– Ты видел момент убийства старшей сестры. Как Полину зарубили топором на твоих глазах. Младшая, Аглая, к тому времени была уже мертва. – Гектор снова медленно строил фразы, словно давая тромбонисту нить, чтобы тот опять не заблудился в лабиринте памяти и давних событий детства. Подобие нити Ариадны, пока еще лишь намеченной пунктиром. – Ты видел и пожар на террасе. Ты бросился к колодцу за водой, пытаясь его потушить.

– Да, я тогда ринулся к колодцу за водой. Я стал на помощь звать, но никого не было. А насчет убийства я ничего не помню! Клянусь. Я добрался до старого колодца, что на деревенской улице, недалеко от их дома. Я не мог бежать из-за протеза, но торопился изо всех сил. Начал крутить ворот, но ведра в колодце не оказалось. А затем у меня под ногами провалилась земля, и я упал в сруб. И на меня посыпались бревна.

– Ты так рассказал пятнадцать лет назад чуриловским полицейским. Но, Женя… Женечка… это ж конец истории. А ты воочию видел ее середину. А может, и самое начало. – Гектор словно внушал ему, почти гипнотизируя, стараясь помочь вспомнить и одновременно подавить его внутреннее сопротивление, которое ощущал не только он, но и Катя, не вмешивающаяся в их напряженный эмоциональный диалог. – Ты застал не только пожар – пламя, дым… Ты видел момент поджога дома. Ты кричал на дороге ночью: «Вспышка! В старом доме на террасе пожар». Вспышка – когда керосиновую лампу швырнули на пол, на труп убитой младшей сестры. И керосин выплеснулся на нее. Языки пламени… В тот момент на террасе кроме сестер находился кто-то еще. Тот, кто орудовал топором, как мясник, разрубая лицо Полины. В агонии, даже связанная, она рванулась из своих пут вместе с пластиковым стулом, задела головой или топорищем цепь с гирькой от старых ходиков, висевших на стене на желтых обоях в цветочек…

Зарецкий молчал.

– Ходики… Часы с кукушкой… они свалились на пол, – тихо сообщил ему Гектор, словно великую тайну. – И мертвая уже Полина рухнула, стул опрокинулся… Кровь… Женя, Женечка, ты видел, как ее зарубили и того, кто это сделал. Ты видел тогда убийцу. Ну же… опиши его нам… или это была она? Некто с керосиновой лампой в руках, чтобы поджечь старый дом Крайновых и замести все следы… Вспышка!

Зарецкий закрыл руками лицо.

Катя замерла. Он вспомнил! Гектор его заставил вспомнить!!!

Она наклонилась к Зарецкому, словно хотела уловить его слова, если он прошепчет имя убийцы…

– Нет. Я ничего такого не помню. – Тромбонист резко отвел руки от лица и сложил их в буддийском жесте – ладонь к ладони. – В памяти – пламя и как я поспешил со своим протезом к колодцу, и как провалился в сруб. Бревном меня по голове стукнуло и… Тьма. Я в срубе в воде долго пробыл, как мне дядька полицейский сказал – до самого утра. Но я и этого не помню – из-за отключки! Когда очнулся, начал звать на помощь.

– Удивительный ты феномен, Женечка. – Гектор выглядел явно разочарованным.

– Может, и феномен. Мне сейчас говорят – тебя молнией чуть не убило. А я не помню – только то, как я вышел под дождем поправить дворники в машине и раскрыл зонт, – ответил Зарецкий. – Я не помню, как мне, маленькому, миной ногу оторвало. И что со мной потом было – где меня лечили террористы-боевики, помню лишь их аул горный и как я там ползал на карачках, бегал на четвереньках, словно пес, потому что ни протеза, ни костылей тогда у меня не имелось. Отлично помню, как мучился от боли месяцами в том ауле из-за содранной кожи на обрубке. – Он погладил ладонью покалеченную культю. – Сдирал кожу до мяса о камни… Позже, когда подростком жил у приемных родителей в Люберцах, наткнулся случайно в художественном альбоме на картину «Аполлон сдирает кожу с флейтиста Марсия». Картина стала для меня наваждением, Марсий тоже музыкант, он флейтист, а я трубач и тромбонист… И с меня кожа клочьями сходила… Болью… Я зубами скрипел, терпел…

Гектор молчал. Потрясенная Катя тоже. Слишком много всего для одной жизни… одной судьбы. Для одного человека, которому нет еще и тридцати.