Молчаливый полет

1 февраля 1946

Муре Арго [258]

Мой дорогой! Когда столь дружным хором
Тебя приветствовал сановный зал,
Я мыкался по смежным коридорам
И ничего, как помнишь, не сказал.

Но, спич и свой за пазухой имея,

Предельно тем я был, в немотстве, горд,
Что глас гиганта с голоском пигмея,
Твой подвиг чтя, в один слились аккорд;

Тем, что легла с кристаллами корунда

На твой алтарь замазка для окон,
Что приложил к червонцу Сигизмунда
Свой медный грош и Бобка-рифмогон;

Тем, что свою семейственную оду,

С ней слив поистине античный жест,
Сумел твой родич уподобить своду,
Где всем собравшимся хватило мест…

Так почему же о моей кровинке,

О милом менторе цыплячьих лет,
Я промолчал, как если б на поминки
Принес обвитый трауром билет? —

Не потому, что в контрах я с цензурой

(Чур, чур меня, почтенный институт!),
А потому, что стручья правды хмурой
Меж юбилейных лавров не растут:

Ведь нет поднесь в твоем пчелином взятке

Всего, что мог бы ты достать с лугов!
Ведь еще слишком многие рогатки
На откупах у злобных дураков!

Что не «шутить, и век шутить» упрямо,

Решил я быть в заздравном спиче сух:
Что от «судеб защиты нет», не драма,
Вся драма в том, что нет от оплеух!

На чуши, клевете и небылицах

Мы бьемся, как на отмели пескарь
(Следы пощечин на опрятных лицах
Чувствительней, чем на корсете харь).

Ну ладно, друг! на росстанях житейских,

Пред русской речью расшибая лбы,
И пафоса, и скепсиса библейских
С тобой мы оба верные рабы.

Хоть поневоле сплющен ты в ракурсе,

Но верю я, что, сил скопив запас,
Ты станешь задом к пономарской бурсе
И в академию войдешь en face.

В чем грешен я, я сам отлично знаю,

А невпопад меня уж не кори.
Не думай друг, что слезы я роняю:
Поэзия пускает пузыри…

1 апреля 1947

Попугай [259]