Молчаливый полет

Был некий оазис в пустынях Востока.
Шах некий там правил, и правил жестоко.

Тот шах был виновником многих невзгод.

Его ненавидел страдалец народ.

Боялись доносов безгласные души:

У шахских доносчиков — длинные уши!

И шах — чтоб никто на него не брюзжал —

Доносчиков уйму на службе держал,

Поэтому головы, правя над голью,

Он часто сажал на базарные колья.

Жил некий в столице в ту пору бедняк,

Он мягок был сердцем, как мягок тюфяк.

Но даже и он рассердился на шаха,

Но даже и он возроптал среди праха,

Когда был объявлен повальный побор,

Лютейший со всех незапамятных пор,

Побор, что грозил урожая утратой,

Побор, о котором поведал глашатай.

Молчать уже было невмочь бедняку:

Дал волю и он своему языку.

Забыв, что за то полагается плаха,

Предерзкого много сболтнул он про шаха.

Хоть в нем уцелел еще разума дар,

Хоть слов его скверных не слышал базар,

Хоть только в присутствии верной супруги

Смутил он изнанку их нищей лачуги,

Увы! — и об этом пришлось пожалеть:

Калитку двора он забыл запереть.

И — ах! — за порогом послышался шорох,

Столь страшный для всех при иных разговорах.

И выглянул бедный хозяин во двор

И сам над собой произнес приговор.

О горе! скользнули пред ним воровато

На улицу полы чьего-то халата.

Он, значит, подслушан, и шах не простит.

Донос неотвратный в халате летит.

Должно быть, немало суждений крамольных

В тот вечер исторгли уста недовольных.

Должно быть, немало цветистых острот

Народ про владыку пустил в оборот.

Над людом, что был уличен в неприязни,

Шах начал с утра бесконечные казни.

И в гибели так был уверен бедняк,

Что отдал ишану последний медяк

И, к богу взывая в каморке молельной,

Там выдержал пост не дневной, а недельный.

В исходе недели, как хлопок бледна,

К несчастному с воплем вбежала жена:

— Вставай, выноси свои грешные кости,

Тебя дожидаются страшные гости! —

Но вместо безжалостных шаха служак,

Чей заткнут топор за кровавый кушак,

Он видит у дома сановников знатных,

Чьи бороды тонут в улыбках приятных,

Он видит — пред ним не тюремный осел,

А конь из сераля с седлом на престол.

И, вместо того чтоб вязать ему руки,

Пред ним изгибаются гости, как луки,

Сажают в седло и везут во дворец

Под крики зевак: — Милосердный творец! —

И входит он трепетно к шаху в обитель,

И сам обнимает его повелитель:

— О сын мой, ты будешь мой первый визирь,

В цветник превращу твоей жизни пустырь!

На днях я поддался лукавой причуде:

Узнать захотел я, что вымолвят люди

О шахе, что новый объявит побор,

Лютейший со всех незапамятных пор.

Я тайных гонцов разослал повсеместно,

И всё мне из их донесений известно.

Пролить замышляя на истину свет,

Аллаху торжественный дал я обет

Над тем простереть беспримерно щедроты,

Пред тем растворить как пред равным ворота,

Кто в ропоте всяческой подлой хулы

Меня, чьи поборы и впрямь тяжелы,

Беседуя тайно с женой иль со стенкой,

Почтит наиболее меткой оценкой.

Я слышал за эти истекшие дни

Немало отборной сплошной руготни,

И я не сказал бы, что столь уже нежен

Твой отзыв, что в сыщицком слоге отцежен.

Ты все-таки тоже на шаха клепал,

Ты шкурой ослиной меня обозвал,

Ты шаха сравнил с пожилым скорпионом

И с нужником, черною оспой клейменным,

И в нем же, затее предавшись пустой,

Ты сходство нашел с мериносной глистой.

Погудки ища величавой и четкой,

Навозу верблюда, больного чесоткой,

Меня ты мечтательно уподоблял

И даже в сердцах, говорят, уверял,

Что будто попал я в мир зла и измены

Сквозь задний проход полосатой гиены.

Но если все отзывы с этим сравнить,

Я должен их ниже, чем твой, расценить,

Я должен сказать беспристрастно и честно,

Что твой прозвучал наиболее лестно.

Все отзывы подданных нашей чалмы

Я должен сгноить на задворках тюрьмы,

Я должен — а их ведь четыреста тысяч —

Презреть их, чтоб твой лишь на мраморе высечь.

И если — учтя, что и ты зубоскал, —

Неслыханно всё же тебя я взыскал,

То этим и тем, что не послан на плаху,

Обязан ты клятве, что дал я Аллаху. —