Молчаливый полет

Я, черный крыс, потомок древних рас,
Насельник лучших дыр Европы,
Я чую носом — близок смертный час,
Восстали серые холопы
И, закусив хвосты, идут на нас,
От Ганга пролагая тропы.

Mus decumanus — я уже привык,

Бродя по трапезным угарным,
Употреблять монашеский язык
В его звучании вульгарном —
Mus decumanus обнажает клык,
И ворон возвещает «карр!» нам.

Подпольным Римом завладел пасюк;

Его клянет людская паства;
Кормя, как варвар, кошек и гадюк,
Он сырные сгрызает яства,
И моровая в корабельный люк
За ним проскальзывает язва.

Вот мой хозяин — не жалел он крох

Для бедной крысы-постояльца,
Но перед мором сдался и оглох
И посинел в мерцаньи смальца…
Я этой ночью, подавляя вздох,
Ему отгрыз четыре пальца.

Съедобный друг мой — сальная свеча

Мне стала сторожем пугливым,
Хозяин мертв, и нет в замке ключа,
И сыр открыт врагам пискливым,
И думы, думы, муча и урча,
Ползут растопленным наплывом.

Я знаю человека. — Что скрывать?

Он зверь, как мы, но зверь особый:
Пока росли мы, он сумел отстать.
Об этом говорят нам гробы,
Им выдуманные, его кровать
И череп, слишком крутолобый.

Он ниже нас в насущнейших чертах:

В любви, и в смерти, и в рассудке.
Начнем с любви: кто ею так пропах,
Кто ею пьян из суток в сутки,
До ласки падкий, к дрожи на губах
До умопомраченья чуткий?

Нет, мы не шутим с лучшим из даров,

К нам по наследству перешедших!
Любовный клич, хоть он у нас суров,
Но он один на всех наречьях. —
Нам жаль страстей — мы шерстяной покров
Надели, чтобы уберечь их.

Пусть голыми родимся мы, но шьем

Себе сутану, как викарий, —
Двуногие же ходят нагишом,
Нецеломудренные твари;
Мы любим в шубах, человек — ни в чем,
И, голый, он дрожит от яри.

Изысканно-сластолюбивый зверь,

До непотребства обнаженный,
Он весь таков — посмотрим-ка теперь,
Кого берет себе он в жены:
Он к злейшему врагу стучится в дверь
И говорит, что он суженый.

Мы скромно размножаемся в норах

И брачных вымыслов не ищем,
На сестрах женимся, на дочерях,
Не дорожим приданым нищим,
А этот зверь, утратив стыд и страх,
Роднится с неродным жилищем.

Сабинянки не Римом рождены,

Они и пахнут по-иному,
Но, римлянам в награду отданы,
Пьют ненавистную истому
И падают трофеями войны
На триумфальную солому.

Мечи Юдифей, топоры Далил

И Карменситины стилеты
Над дерном полководческих могил
Враждебной похотью согреты,
И, выродок вендетты, трижды гнил
Роман Ромео и Джульетты.

Я черный крыс, любимец темноты.

Я чую смерть в пасючьем писке.
Я смерти брат. Я с вечностью на «ты».
Свеча горит. Текут записки,
Трактат о том, в сравненьи с кем коты
И не презренны, и не низки.

Установив, что человек — урод

В наружности, в любви и в браке,
Я заявляю: даром он живет,
Его бессмертье — это враки,
Ибо, погибнув, он гниет, как крот,
В земле, в безвестности, во мраке.

Мы не хороним наших мертвецов,

Не сушим их и не сжигаем —
Мы их едим, мы дивный слышим зов,
И этот зов неумолкаем.
У нас в крови бессмертна плоть отцов,
А плоть сынов нам служит раем.

Зверь ловит зверя, крысу губит кот,

Кот гибнет под ножом стряпухи,
Под видом зайца лезет к дурню в рот,
Последнего же с голодухи
Съедаем мы — voila круговорот
Et cetera в таком же духе.

Отметив превосходство живота

Над мертвой славой мавзолея,
Я вижу: есть еще одна черта
В пассиве моего злодея:
Под черепом двуногих развита,
И слишком развита, идея.

Вгрызаясь в лоб усопшего брюзги,

Чтобы исследовать — откуда
Вошла в его холодные мозги
Идея подвига и чуда,
Я шарил там, не видел там ни зги,
Озяб — и налицо простуда.

Кто, кроме человека, верит в речь

Священника, бродяги, шельмы?
Как трудно моряка предостеречь,
Когда в судне завидим щель мы,
И как легко готов он верить в течь
По огонькам святого Эльма.

Пора нам опровергнуть клевету

О Гаммельнском крысолове:
Мы музыки не ловим на лету,
Ушей не держим наготове.
Пусть люди сами гибнут за мечту
И бога прозревают в слове.

Я — черный крыс. Сейчас меня съедят

Завоеватели подполий.
Дай дописать мне, серый супостат!
Как Архимед, не чуя боли,
Я умираю, но за свой трактат
Молю смиренно: Noli! Noli!