Молчание доктора Жава

Трактирщик замечает, что человек в лодке куда моложе, чем он себе представлял, глядя на припорошенный снегом, черный силуэт вдали на реке. У паренька осунувшееся бледное лицо. Скулы и подбородок заштрихованы редкой щетиной. Под глазами темные круги, а сами глаза цепкие, колючие, словом неприятные. Они то и дело меняют цвет… Медлительная зимняя река, огни силикатного завода, темнеющие поля окрест, трубка вишневого дерева в руке трактирщика выцветают и бледнеют, покрываются патиной, мутными пятнышками и трещинками, словно старая фотография. А лицо паренька, сидящего на скамеечке в лодке, напротив, отчетливо выступает из ранних сумерек, контрастное и подробно прорисованное, оно выпячивается из побледневшего потрескавшегося пейзажа, и, стоя на причале старина Жюль может пересчитать щетинки на его скулах…

Паренек смотрит теперь куда-то за спину Жюля. Жюль оглядывается. У него за спиной присутствует старая вывеска. Дождь и снег славно над ней потрудились. От золотых прежде букв остались бледные тени, и, напрягая глаза, можно прочесть только «…инт и Роза».

– Эх, надо бы подправить, да все руки не доходят, – бормочет Жюль.

– Да нет, не надо, – раздумчиво говорит паренек. – Должна быть какая-то недосказанность что ли.

– Добро пожаловать в наше скромное обиталище, – говорит, спохватившись, Жюль, приподнимая свой облезлый треух.

Гость сонно кивает и, взявши за ручку чемоданчик, с необычайной быстротой карабкается по лесенке на причал и стоит уже возле трактирщика. 

– А вот и вы, милейший старина Жюль, – говорит паренек и с какой-то неуместной отеческой заботой поправляет ворот его овчинного тулупа. – Да, именно таким я вас себе и представлял. Идемте-ка в дом, дружище, а то, так и простудится не долго.

– Позвольте ваш багаж, – говорит Жюль и тянется к чемоданчику.

– Ни в коем разе, – отвечает этот странный молодой человек и уверенно идет по мосткам к крыльцу. Жюль семенит следом.

Паренек толкает скрипучую дверь и заходит в сумрачный холл заведения, словно к себе домой. Старина Жюль, потирая озябшие руки, проходит за конторку, открывает книгу на шнурке, в которую записывает имена постояльцев, и, обмакнувши перо в чернильницу, ожидающе смотрит на гостя. А тот, кажется, совсем забыл про трактирщика, он придирчиво изучает интерьер, пробует ногой половицы, выглядывает в окошко, за которым нет ничего кроме летящего в сумерках снега. Керосиновая лампа на конторке роняет уютный тусклый свет на страницы книги и на доброе округлое лицо старины Жюля.