Молчание пирамид

— Никуда мы не пойдем, — внезапно поддержала его Люба. — Здесь все нами нажито, не украдено.

— Ладно, — ответили уполномоченные. — Тогда завтра придем. Подумайте хорошенько.

Артемий крестьянским своим чутьем обычно чуял опасность и не совался куда ни попадя или норовил стороной обойти; тут же изменил ему нюх. В шестом часу утра к Сокольниковым четыре подводы приехало, милиция с винтовками, сельсовет, уполномоченные с наганьями. Ни слова не говоря, сначала Артемия схватили, связали и в сани посадили, потом Любу и под конец приволокли Никитку с Ящерем. Приставили охрану и стали на их глазах избу грабить, лошадей выводить, скотину — будто в дурном сне!

Народ собрался, из соседних деревень приехали, в том числе и родня — сестры с мужьями, брат Василисы, Иван Пивоваров, который обиделся, что Артемий так скоро сестру их забыл да на Любе женился, и теперь стоял в толпе, злорадствовал; ее тетка Настя, добрая женщина так плакала-заливалась, ну и прочие сватовья и кумовья. Глядят, дивятся, жалеют, но никто не заступится, слова не скажет — всех страх одолел от показательного раскулачивания.

Когда же повели со двора жеребенка, Ящерь вскрикнул, соскочил с саней и к нему бросился, повис на шее и не дает. Стыдно стало Артемию перед сыновьями, родней и односельчанами, не хотел он с властью драться, но куда денешься? Люди-то ждут: дай он спуску — завтра и их грабить начнут, а они стоять будут, бессловестные, и самое дорогое отдадут. Порвал он путы, одному милиционеру в ухо, второму по скуле, третьему просто в харю. Пробил дорогу, подбежал к своему найденному сыну.

— Я с тобой, сынок!

Взял его на руки и сеголетка обнял.

— Не дам! Это память о жене моей, Василисе! Все забирайте — жеребенка оставьте!

Сельсоветский подойти боится, издалека руками замахал.

— Краденый жеребенок! Не записанный в книге! У тебя кобыла уж четыре года, как не жеребилась! Где взял?

Сказать-то Артемию нечего, а у них все сосчитано!

Тут органы очухались, навалились, вырвали Ящеря, скрутили Артемия, теперь по рукам и ногам, прикладами тычут, швыркают кровяными носами:

— Срок получишь! На Соловки его!

У Любы же норов взыграл, характером вся в бабку Багаиху. Оставила Никитку, стала хватать пригоршни снега и в уполномоченных швырять.

— Всех уморю! На всех порчу наведу! Все пойдете в Горицкий бор этим летом! Страшными язвами покроетесь, кровью харкать будете! А жены ваши и дочери изблядуются с чужими мужиками! На кого снег попадет, тому и чары мои! Аминь! Аминь! Аминь!

От нее стали шарахаться, руками закрываться — испугались! А главный ихний спрятался за угол и кричит:

— Взять ее! Обоих на Соловки! Не верьте бабским заклятьям!

Любу тоже связали и рядом посадили. Хотели детей забрать и в приют отправить, но Артемий успел шепнуть сестре Анне и та под шумок их увела и где-то спрятала. Органы поискали, поискали, да не до ребятишек было, у толпы-то страх пропал, Иван Пивоваров не над Артемием уже посмеивается — над властью злорадствует.

— Так вам и надо! А ну как сбудутся ее слова? Ха-ха-ха!.. Она ведь внучка Багаихи!

Бабку Евдоху знали чуть ли не по всей губернии.

Призвали бы и его к порядку, но все милиционеры едва его пупа достают, сверху даст — мокрое место. Издалека только погрозили:

— Смотри, и до тебя черед дойдет!

Отступились и от детей, и от толпы, быстро в подводы и коней настегивают.

Сначала отвезли Артемия с Любой в уездную каталажку, где таких, как они, сидело человек сто в ожидании приговора. Лишь спустя месяц им объявили — в ссылку на пожизненное житье, но не на Соловки, а на гиблую, болотную реку Васюган.

Артемий Любе шепнул, дескать, как повезут, будь готова — знак подам, сбежим, мол, как детей-то одних оставим? А так уйдем в тайгу к староверам, избу поставим и будем жить. Условились, где встретиться, если в разные стороны бежать придется, но их не на подводах повезли и не этапом погнали — баржу прямо к органам причалили, поскольку на самом берегу стояли, и под винтовками засадили в трюм.

Лед на реке еще не совсем прошел, а баржа деревянная, трещит, когда в шугу попадет, по швам протекает, а воду вычерпывать не дают, пока не достанет определенного уровня. Артемий проникся преданностью и отвагой Любы, всячески старался облегчить ей страдания, бывало, на руках держал, когда подтопляло сильно. Без малого два месяца так плыли, и все хорошо бы, но ведь до чего норовистая она была баба! Всю дорогу свои мысли в голове плела и, видно, решила, что уж теперь-то Артемий откроется и скажет, во что посвятила его перед смертью Багаиха. Сначала будто бы ненароком, исподволь, стала разговоры заводить, мол, неведомо, что ждет их впереди, может, кто-то один никогда не вернется домой, и надо, чтоб между ними не было никаких тайн. Научилась в городе говорить хитро! Артемий или взбодрял ее словом, или отмалчивался, еще не подозревая, к чему жена клонит, но когда она стала расспрашивать напрямую, вовсе замкнулся.

Что это за доля такая — знахарство, и что она за человек, если от любопытства может такие страсти принимать?