Молчащие псы

Юноша закрыл глаза. Ну что он мог ей рассказать? Теперь она была всего лишь чужим, ненужным телом, без единой капельки божественности; а уже дальше, в его только-только начинающихся расчетах с жизнью, девушка была бы чужой. Ему хотелось взять ее грубо, после чего демонстративно бросить на стол несколько медяков; девицу он поимел, но в горячке забыл, что его ограбили, не оставив ни гроша. Только сейчас это до него дошло. Одевшись, он вынул из карманчика ключ, положил его на комоде и быстро вышел, не произнеся ни одного из злых слов, которые приготовил заранее. В его сердце поселились чувство поражения и еще большая, чем раньше, ненависть к тем другим; ненависть, которая способна нести человека долго, словно парусник Летучего Голландца, быть воздухом и пищей, ночью и днем, любовью и отречением, заменить объятия женщины и домашний уголок; ненависть, в которой любой сон-отдых, это всего лишь временное перемирие. Именно таких, как он, разыскивал Имре Кишш, и за этого отчаявшегося пажа заплатил бы мешок червонцев. Но он получит его задаром, только еще не сейчас, пока же что у нас имеется 1 февраля 1766 года и бал во Дворце Коссовских.

Туркул переодевался в сына Зевса и Латоны в будуаре хозяйки дома, где уже лежали приготовленные древнегреческие одежды. Ему помогала известная танцовщица, итальянка Катаи, метресса "начальника спектаклей". Паж не просил ее о помощи, но был этому рад, так как у женщины имелся театральный опыт. Та надела тунику на нагой торс Туркула, задрапировала, а когда закончила – прихватила зубами его шею и кончиком языка начала рисовать овал вокруг его подбородка, в то время как руки потянулись ниже, под тунику, и острые ноготки углубились в тело юноши. Катаи дышала все быстрее, ища своими губами его рот. Паж глядел на нее в изумлении. Лицо ее было еще молодым, но его сумерки были уже заметны, и было видно, что вскоре природа заберет то, из чего сплела привлекательность танцовщицы, оставляя одну только похоть. Настырные пальцы итальянки распаляли тело пажа, и хотя он вовсе ее не желал, в голове мелькнула мысль, что так вот, по стечению обстоятельств, он отплачивает Томатису за "шутку", которой тот уничтожил его убежище.

Катаи, стоящая лицом к двери, вдруг побледнела и начала делать вид, будто бы пытается поправить непослушную тунику на теле Аполлона. Туркул повернулся и увидел в двери ненавистную рожу. Томатис стиснул кулаки, его лицо было искажено гневом. Король картежников подошел к паре, рванул танцовщицу, отбрасывая ее назад, и хотел уже было вывести, как паж заступил ему дорогу и насмешливо фыркнул:

- Ach, quella rabbia detta gelosia![15]

А поскольку ответа не дождался, с наглостью продолжил:

- Ревнуете, signore Thomatis? Ну, знаете, это просто неслыханная претензия! Слишком много для себя делаете чести! Сейчас я все объясню. Рогоносцем ведь становится не первый встречный. Знаете ли вы, чтобы для того, чтобы им стать, нужно быть человеком вежливым, светским, милым, а самое главное – иметь хоть немного мозгов в голове? Так что, в первую очередь, приобретите сии предметы, ну а потом именитые люди поглядят, что для вас можно будет сделать. Вот кто, такому как вы сейчас, мог бы наставить рога? Какой-нибудь прислужник. Вот когда придет время беспокоиться, я первым принесу вам свои поздравления.

У Томатоса на висках выступили жилы.

- Погоди, паяц, я еще займусь тобой! Пока же что я уже сделал начало, после которого весь город может тебя начать поздравлять. Сейчас же у меня в голове более важные дела, но придет время выставить тебе очередной вексель к оплате!

- И снова фальшивый? Можете не трудиться. Я первым заплачу вам столько, что и не поднимете. Даю вам свое слово.

Лицо итальянца изменилось, явно восхищенный, он расхохотался:

- Пугаешь? Ха, ха, ха, ха, ха!!!... Poverino, да ты же гол, как божок предсказаний, котрог изображаешь; иди и наворожи себе сам. Если попадешь в точку, поседеешь от страха.

- Эх ты, сводник, Гомера не знаешь, - парировал паж. – Иди, почитай "Илиаду", там Аполлон – это бог безвременной кончины. Ну ладно, меньше об этом; гораздо хуже то, что ты, как антрепренер королевского театра, не знаешь Гольдони, который сказал: La gelosia e passione ordinaria e troppo antica"[16].

Да, этот поединок Туркул выиграл, но эта победа в риторике была для него всего лишь закуской перед обедом.